Никита Немцев - Русский бунт

— Первый панк был Аввакум, — сказал я.

— Да ну. Он же чисто нифер, — сказала Лида.

— Ну тогда Христос, — сказал я.

— Ты чё. Христос был хиппарём. Не, я конечно понимаю: чем мы, хиппи, не панки… — сказала Лида. — Не люблю Москву зимой.

— Такую никто не любит, — сказал я. (А сам подумал: «Вот бы зима не кончалась никогда». )

— Зимняя Москва — это ловушка, — сказала Лида.

Заговорили о Depeche Mode. Запахло говном. (Канализация.)

Пешеходы неслись по широкому тротуару на скоростях настоящего хайвэя. Большой Каретный, Лихов переулок, Каретный ряд — школьники, побрякивая ранцами, обогнали нас.

— В среду буду говорить с раввином, — сказала Лида.

— О чём? — сказал я.

— Об эмиграции, — сказала Лида.

— Зачем? — сказал я.

— Жить хочу уехать, — сказала Лида.

— А Шелобей? — сказал я. — Осторожнее на переходе!

Желтобокое таксо пронеслось безоглядно.

— Если хочет, — сказала Лида. — Если хочет — вместе поедем.

— Ты ему об этом говорила? — сказал я.

— Нет, — сказала Лида. — Это же очевидно, — сказала она.

Чёрный слепок шины на асфальте. Профиль Лиды трёт нос и чихает.

— А в том переходе мы амфетамин варили, — сказала Лида.

— Да ладно? — сказал я.

— Ну да, — сказала Лида. — Всё было, а варить негде — пришли сюда: сели, прикрывшись картонками.

Я не поверил, но не сказал.

Забежали в «Мир музыки». Нам нужно казу! Здесь вообще-то не зоомагазин! Дудочку казу! Что же вы сразу не сказали? Спешим! Куда мы спешим, Лида? Потом скажу!

— Лид, я ж ненадолго отпросился, — сказал я.

— Не ссы, — сказала она.

Толстый лысый дядька, идя мимо роялей, уже несёт ей дудочку странной формы: эсминец с приделанным раструбом: ка-зу.

Выбегаем на улицу. Снег перестал. Машины едут и матерятся.

— Точняк! Мне ж Пузу джойстик отдать надо! — сказала Лида.

— Какому Пузу? — сказал я.

Пузо ждал на Пушкинской площади. Мы были в километре от неё. Велосипеда под рукой не оказалось — ломанулись через переулки.

Печально длинный бирюзовый дом: один этаж. На подкрышке — сосульки расплакались. Поворот. Проход. Ещё поворот. Везде одно и то же: путаный клубок и хаос домов.

— Мы заблудились, Эл! — сказал Лида.

— Не боись! — сказал я.

Обломки красного лезлого кирпича — что-то сносили. На боку дома незакрашенными кирпичами нарисован уже снесённый корпус: башенкой. Где-то у её глотки — граффити: ЗАЧЕМ?

Постояли.

Посмотрели.

Низачем. Дальше!

Старопименовский переулок.

— А что с работой? — сказал я.

— Работа — такое барахло, — сказала Лида.

— В смысле? — сказал я.

— Заработать денег на отпуск, заработать денег на пенсию, заработать денег на гроб, — сказала Лида. — Угар, ага.

— Такие дела, как сказал бы Воннегут, — сказал я.

— Ты вообще не работай, — сказала Лида. — От этого появляются деньги, — сказала она. — А с ними — несчастье.

В двух шагах от нас — убегала Тверская. Москва — циферблат часов на волосатой руке сомнительного господина: Тверская — минутная стрелка, Арбат — часовая. И тянется стрелка поджарая — крутится, спешит! спешит жить, раскидывает по бокам магазины, прохожих, гоняет туда-сюда дорогие, дешёвые автомобили; особняки, товарищи, снобы-модернисты — такие дома.

Фонари зажглись украдкой: гирлянды развисли по ним — да это же бокалы медовухи! — нам некогда пить.

У похожего на аккордеон дома «Известий» нас поджидал Пузо. Глаза красные, борода безобразная, сам — тоньше, чем спичка. Он закатывал рукава и штанины, снимал шапку и снова надевал, — не прекращая, он чесался, самым основательным образом.

— Ты чего чешешься? — сказала Лида.

— Давно не мылся, — сказал Пузо.

Лида всучила ему одолженный когда-то сто пятьдесят лет назад джойстик, схватила меня за руку и потанцевала дальше.

— А давай на качели, на «Маяковской»? — сказала она.

— Лида!.. — попытался сказать я.

Через дорогу от нас старички играли сёрф.

Огромные, неуклюжие качели — напротив консерватории. Памятник Маяковского раньше не был такой огорошенный: поставили качели — стал.

Даже оказались свободные. Раскачиваемся сильно и весело. Вдруг — ноги задраны кверху. Падаем, падаем! Бух! Прямо на спину. Смеёмся.

Дальше.

Теперь в синагогу. Знакомыми переулками — не попасть на Патриаршие! только не на Патриаршие! — (там скука) — выходим к Большой Бронной. Студенты спросили, как пройти к легендарной чебуречной на «Тверской». Вот так, вон туда, а потом налево. Не за что!

— Мы с Пузом как-то на Байконур пролезли. Смотрели, как ракету пускают, — сказала Лида.

— Прикольно, — сказал я.

Красный свет, передышка (Лида никогда не идёт на красный свет; а вдруг дети? а как им объяснишь? что взрослым можно, а им нельзя? но опять ложь получается и как всегда). Водопад продолжает движение: она дует губы смешливо.

— Ну, рассказывай, — говорит Лида.

— Что рассказывать? — говорю я.

— Всё рассказывай, — говорит она.

Зелёный свет. Слава Богу, можно не рассказывать!

За пуленепробиваемым — с наклоном — стеклом спряталась звезда Давида: тут квартируют хасиды. Лида забежала и сказала ждать.

Я пинал камешек. В этих районах снуют деловитые люди с кейсами: у них можно стрельнуть «Кэмел» или «Парламент» — если повезёт. Хорошо, что не курю. Хорошо, что это в прошлом. Хорошо, что прошлое прошло. Прошло — и ничего не происходит.

Лида выбежала — двинулись дальше.

— Ты с раввином говорила? — сказал я.

— Нет, книжку купила, — сказала она.

— Какую? — сказал я.

— «Хасидские истории», — сказала она. — Мне вообще стрём говорить с раввином. У меня ж татуировки. А это как бы нельзя.

Особняк с готическими понтами, хилый ажурный домик… Здесь начинаются тихие, дряхлые районы. Мимо Шолом-Алейхема, в узкий, скупо освещённый проход. Жёлтая церковь, где Пушкин венчался. Ножовый переулок — маленькие солдатики на козырьке. Поварская — концертный зал: неземное «до» уносится вверх.

— Короче, у ребят дэрэ, мы поздравимся и пойдём, — сказала Лида.

— Подожди. Подожди. Стой, — сказал я.

Хлебный переулок, самый его конец. Стоять у двухэтажных сизых домиков, прямо на проезжей части (машины тут не ездят — брезгуют): возле Исландского посольства и непонятного бетонного гроба, взглядом следуя за вихором нанесённого на мокрую дорогу снега, — натыкаться на сталинскую высотку, густо пожелтевшую, чёрным небом объятую. И тишина. И далёкие отзвуки голосов, машин, музыки. Как будто кто-то заводит граммофон. Как будто очень старая Москва. А оглянуться — там перспектива фонарей и старичок с старушкой, дрожа, переходят дорогу.

— Если бы палатку можно было ставить не в поле, а в секунде — я бы поставила её прямо здесь. — Лида улыбалась. — Хорошо же не работать?