Мортен А Стрёкснес - Времена моря, или Как мы ловили вот такенную акулу с вот такусенькой надувной лодки

В воздухе стоял неописуемый смрад – трупная вонь и запах гниения. Жиротопки и плавучие фабрики часто не могли угнаться за ловцами, и туши китов подолгу валялись на берегу, вспухая и раздуваясь, подобно дирижаблям. Если кому-то случалось ненароком проколоть такую тушу либо же оказаться рядом, когда та взрывалась сама, он падал в обморок от миазмов. Окрестные берега превратились в китовые кладбища, усеянные китовыми скелетами, костями, тысячами разлагающихся туш. Люди потом жаловались, что даже по прошествии десятков лет не могут позабыть ту нестерпимую вонь, по-прежнему ощущая ее в носу [27] В 1920 г. датский врач Оге Краруп Нильсен ходил на вельботе из Норвегии на о. Десепшен. Путешествие описано в книге “Поход за китами” / En Hvalfangerfærd (Gyldendal, 1921). По словам Нильсена, отравляющие газы, примененные немцами во время Первой мировой войны, были “детской забавой” по сравнению со смрадом, стоявшим над Десепшен Бэй. .

Все киты способны передавать друг другу сигналы на большие расстояния, однако с ростом интенсивности судоходства делать им это становится все труднее. Правда, и эта беда еще не беда, если сравнить ее с мытарствами “самого одинокого кита в мире”. Обычные финвалы поют на частоте 20 герц. Они воспринимают исключительно звуки, близкие к этой частоте. Однако несколько лет назад исследователи были изумлены, обнаружив кита с уникальным отклонением: он поет на частоте 52 герца. То есть другие финвалы просто не слышат его, в результате чего пятидесятидвухгерцевый кит отрешен от общения с сородичами. Те, вероятно, считают его немым, чужаком либо асоциальным типом. “Самый одинокий кит” странствует сам по себе. Даже мигрирует он не теми путями, которые избрали в океане остальные киты [28] Источник на английском языке : New Scientist , 10 december 2004, www.newscientist.com/article/dn6764 .

Ребенком Хуго часто ходил в море на “Квитберге III” – это судно годилось для любых видов рыбного лова и в путину охотилось на китов. С пристани Хуго довелось наблюдать, как бьется сердце гринды. В память врезался фонтан крови, взметнувшийся над палубой. Сам Хуго уже не уверен, что видел эту картину наяву: возвращаясь с китового промысла в Баренцевом море, “Квитберг” вез китов уже разделанными на тридцатикилограммовые куски. Может, это был кит, которого загарпунили в Вест-фьорде? Так или иначе, когда сердце разделили, на изнанке его четко проступили кровеносные жилы толщиной с водопроводную трубу. А на пристани уже поджидал народ. Люди цепляли куски сердца блестящими крюками, какими пользуются мясники, и тащили добычу по пристани к холодильному складу.

Куда же делся кашалот? Море вокруг нас кишит сельдью. Вода так прозрачна, что приближающийся к нам косяк видно за километр. Была бы у нас сеть (правда, тогда и лодка нужна много больше нашей), мы бы без труда натаскали несколько тонн. Над косяком роятся птицы, уже обожравшиеся так, что едва держатся над водой: буревестники, бакланы, гаги, чистики, обычные чайки. Пожаловала даже полярная крачка: чемпионка пернатого мира по дальности перелетов, она прошла низко над нами. Каждый год эта птица совершает перелет с Южного полюса на Северный и обратно.

Баюкающий шепот волн, припекающее солнышко, прозрачный воздух – сплошная благодать. Память о которой носишь еще годы спустя. Идиллию нарушает лишь одно – хайлендский бычок. Аромат его прорывается сквозь тройной слой полиэтиленовой упаковки. Хочет без остатка заполнить собой Вест-фьорд. Одни птицы, сблизившись с лодкой, начинают суматошно кружить, другие – выделывать в воздухе какие-то странные крендели, словно обезумев. Тем временем минуло без малого три четверти часа. Неужели кашалот вынырнул так далеко, что мы не заметили его? И, всплыв где-то там, тотчас нырнул вновь?

Мы с Хуго выясняем, откуда в норвежском взялось выражение “пьяный, как ту 2 пик” , но тут в наш оживленный диспут вдруг вторгается какой-то отдаленный гул. Мы резко смолкаем, прислушиваемся. Вот снова.

– Точно скала обвалилась. Может, в каменоломне взрывают… – Хуго, развернувшись, всматривается в сторону Кабельвога.

Гул повторяется, раскатываясь по водной равнине. Словно кто-то взял на церковном органе самые низкие басы, какие-то чвакающие и клокочущие. Нет, это не взрывные работы. Это кашалот всасывает воздух через дыхало.

– Вон он! – одной рукой Хуго указывает на север, а другой поворачивает ключ в замке зажигания. Вдали начинает бить фонтан, смущая водное зеркало рябью; Хуго включает полный ход. Через несколько минут подходим вплотную к киту. Тот спокойно лежит и дышит. На выдохе из дыхала, расположенного по левую сторону головы, как из брандспойта, вырывается шипящая струя. Слышно, как в лёгкие со свистом, словно в открытое окошко мчащейся машины, всасывается воздух. А пространство вокруг содрогается от тяжелого, утробного гула. Рев библейского Бегемота.

Кит лениво покачивается, являя нам свои затейливые бока – все в узлах и жировых складках. Видимая его часть вдвое больше нашей лодки. Под водой можно различить его макушку – по форме она совпадает с очертаниями Кольского полуострова. Кашалот размером с добрый автобус. Глаза скрыты под водой, их мы не видим. Зато они, вне всякого сомнения, видят нас.

Всласть помотавшись по Африке, Индии и Индонезии, я было решил, что моя впечатлительность от созерцания природы и ее диковинок притупилась. И вот сижу с разинутым ртом, дивуясь величественности и мощи этого создания. Придя наконец в себя, хватаюсь за камеру.

Хуго тем временем подводит лодку еще ближе – так близко, что мне становится жутковато. Ну как кит осерчает и наподдаст нам своим хвостиком? Лететь нам тогда со свистом – с нашим-то тяжеленным мотором и винтом. А до берега ой как неблизко. Но Хуго уверен, что кит нам ничего не сделает, покуда мы держимся у его изголовья.

Почти все знают историю про Моби Дика , но еще известней притча про Иону в брюхе у кита. Даже Джордж Оруэлл в очерке “Во чреве кита” попытался, пусть и аллегорически, представить, каково это – находиться в китовой утробе:

Исторический Иона, если можно о нем говорить, был рад, когда ему удалось выбраться из чрева, однако в воображении несчетного числа людей живет зависть к нему. И очень понятно почему. Брюхо кита – как просторная материнская утроба, в которой может укрыться взрослый человек. Здесь, в темноте, ему мягко и покойно, между ним и действительностью – толстый слой ворвани, и поэтому можно сохранять полнейшее безразличие, что бы ни происходило на свете. Пусть снаружи бушует ураган, разбивающий в щепки все линкоры мира, – сюда донесется лишь слабое эхо. Даже движения самого кита для пребывающего внутри останутся едва ощутимыми. Нежится ли он среди волн или устремляется в темную пучину моря (на глубину в целую милю, как утверждает Герман Мелвилл) – разница неощутима. Последняя, непревзойденная степень безответственности, дальше которой – только смерть [29] Джордж Оруэлл. Эссе “Во чреве кита”, 1940. .