Дина Рубина - Единственный голос [сборник litres]

Зато в памяти Надежды, с виду очень спокойной – по сравнению со вчерашней заполошной беготней, – отпечаталось каждое слово, каждый благочинный поцелуй на холодных торжественных губах; красивый громкоголосый отец Николай, коробовый свод алтаря и звучные ярко-бирюзовые, синие, золотистые цвета росписей на нем. Всю жизнь это снилось, особенно перед важными решениями…

…например, перед тем, как с Сергеем Робéртовичем они – два юных олуха, два лихих коммерсанта – зарегистрировали свое издательство в разгар всеобщего развала и разбоя…

… всю жизнь это снилось, и плавилось-плыло, и пело в золотом сиянии венчальных свечей – так что потом, просыпаясь, она долго плакала, даже и двадцать лет спустя.

Кому досталось трудов, так это Цагару, их единственному свидетелю: пришлось ему держать венец над головами и жениха и невесты. Но он был строг и тоже торжествен, приглядывался к обряду, запоминал каждый шаг, ибо уже знал, кого украдет ближайшей осенью. Храм ему понравился, батюшка – тоже. Потом, когда все трое они, с облегчением покинув каменные своды храма, обосновались в уютном углу той самой столовой для художников-иконописцев, присоветованной отцом Николаем, Цагар признался, что рука у него не уставала так, даже когда лошадей объезжал.

Носатый, накануне выбритый и подстриженный в парикмахерской, он к просьбе Стаха отнесся со всей ответственностью. Между прочим, ради такого дела этой ночью и ему младшая сестренка Мария перешивала отцовский костюм – да вручную! – швейной машинки у нее не было (вернее, пока не было: брат обещал за такой героизм машинку ей купить). Она вообще оказалась девушкой героической: после бессонной портновской ночи согласилась посидеть с больным Петром Игнатьевичем, пока свадебный кортеж (возвышенный образ: добирались, конечно, на автобусах) совершит свой круиз до Холуя и обратно. И на удивление деликатно, после кратких посиделок, Цагар отвалил, понимая, как важно сейчас этим двоим остаться наедине друг с другом. А шестерых богомазов, галдящих в противоположном углу помещения, в расчет не берем.

Хороша была эта зала: стены расписаны холуйским письмом, но без лака. Похоже на оперные декорации, только прописано все на совесть, с огромным мастерством. Со стен надвигалась на людей всеми гранями славная древнерусская жизнь: красивой дугой плыли по небу белые лебеди, вдалеке круглились купола церквей; добрый молодец в роскошном малахае да в сафьяновых сапожках (удивительно маленьких и изящных для его роста) держал под уздцы белого коня, а тот длинной балетной ногой бил по травянистому берегу реки, где выстроились весельные древние ладьи с лебедиными шеями. Деревянные столы – большие и крепкие – были рассчитаны на артель. И окна большие были, и потолок – высокий, беленый.

Веселые богомазы в углу шумели, смеялись, громко что-то обсуждая, – они ж не монахи, и пообщаться рады, и наливочки пропустить. Пока работают, каждый погружен в свое, а вот время обеда – единственный час на разговоры. Впрочем, и они вскоре стали расходиться, и за большим столом осталось лишь трое художников, допивающих кофе…

Цагар ушел, а Надежда и Аристарх все сидели в почти пустом помещении, молча и даже слегка ошарашенно глядя друг на друга – как глядели когда-то под оглушительный гул колоколов, – но уже совсем, совсем иначе.

– Помнишь… как кричали: «На-ве-ки! На-ве-ки!»

– …и было навеки, и будет – навеки…

– …нет, вот сейчас навеки… потому что: повязаны великой тайной – на земле и на небе. Ты чего улыбаешься?!

– … того , что ты – рыжая Дылда…

– Перестань! Я о том, что сейчас мы – по закону нерушимой клятвы. А клятва… она такая… она может выдержать вес… вон той колокольни, что в окне.

– Э-эй, Дылда! – позвал он, до смешного боясь расплакаться. Она-то, спокойная-спокойная, как раз и плакала в два ручья. Он протянул руку над недоеденным салатом и отер ладонью обе ее щеки. На пальце тонким обручем сверкало цыганское золото, накануне церемонии надраенное им о рукав пиджака: нечто новое, к чему надо привыкнуть. Он уже мог, мог купить и настоящие кольца, но память о Папуше, о Наставнице, спасшей их любовь, о ее печальной улыбке, о ее щедрости… казалась ему более надежной охраной, казалась оберегом их союза.

– Тушь потекла? – спросила Дылда.

– Пока нет, но скоро…

– Мы – венчанные?

– Похоже, так…

– Мы – венчанные… Когда мы были маленькими, я мечтала, что ты встанешь на колени и скажешь: «Графиня…» – Голос ее оборвался, она засмеялась, заплакала.

Он встал, опустился на колени… Богомазы за столом у дальней стены умолкли и уставились на них.

– Графиня… – сказал Аристарх. – Позвольте пригласить вас в увлекательное свадебное путешествие.

– Господи, сейчас же поднимись, куда это?

– Увидишь…

Однажды они уже катались в разлив. Выпросили на пристани лодку на часик – под честное слово, «в память о Семене Аристархыче».

Маршрут там незамысловатый: пересекли затон, обогнули драгу, рассевшуюся в воде, как неутешная вдова… и оказались в низине, куда с Фатьяновской поляны сбегает белая дружная стая берез. Их-то и затопляет Клязьма. Деревья стоят по колено в разливе, их рукописные тела покрыты странными письменами, а по воде стелется сизоватая дымка, и ты отодвигаешь ее веслом, тревожа черно-белую графику отражений.

День уже засиял нестерпимым блеском апрельских небес – ярко-синих, с полновесными кляксами жирных белил; перекликаясь с березовыми стволами внизу, те отражались в воде и тоже колыхались от движения лодки, и непонятно было: где небо, где вода, где деревья, а где их опрокинутые в воду стволы…

…Отталкиваясь шестом, Аристарх направлял лодку между берез, поминутно переводя взгляд на сидящую впереди рыжеволосую девочку, Огненную Пацанку из Рябинового клина. Это была… его жена!

В длинном черном пальто, накинутом на плечи, она была очень тиха и очень счастлива. Тишина этого счастья выплеснулась далеко вокруг весенним разливом Клязьмы; она стояла меж белых стволов и все длилась и необъятно простиралась вдаль, заключая целый мир в гигантскую капсулу светлого покоя.

С самого утра в его голове неуемный английский рожок усердно выпевал «Мелодию» Глюка, лишь на время венчания уступив голосовому набату священника. И направляя лодку меж белых стволов, он думал о том, что сегодня вывел свою Эвридику из гиблой пещеры Аида , а скоро, очень скоро вернется и заберет ее с собой навсегда…

– Ой, смотри! – сказала она, взмахнув рукой. Он поднял голову.

На толстых скрученных веревках висели над неподвижной водой самодельные качели: простая автомобильная шина, привязанная к двум старым березам.

– Подкати-ка, – велела Дылда.