Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

И вот мы сидим в серокуровской времянке и пьем. Пьем и молчим, молчим и пьем. И витаем в своих мирах, которые почти не пересекаются — за ненадобностью.

Скрип-скрип! — под тяжестью тела стенает заезженное кресло-качалка, опля-опля! — возносятся и ниспадают долу драные шлепанцы, — Серокуров качается с сигаретой в прокуренных зубах, глаза полузакрыты, в руке — стакан с недопитой водкой. А где же я? Я укрылся в углу дивана, среди неистребимых кошачьих запахов, сам себе невидим, а потому незрим, — невидимке легче бороться с хмелем, который медленно, но неотвратимо побеждает тебя.

— Пам-парам-парам! — цедит сквозь зубы Серокуров, затем втягивает щеки и, двигая губами, выпускает в потолок синюшное кольцо дыма. — Гниды — это такие домики на волосах с зародышами паразитов. Заведется на голове вошь, потом — еще одна, и вот уже они спариваются, плодят деток, строят домики… Женя, у тебя на голове не завелся еще оптимистический капитализм? Это чтобы кому-то было хорошо жить за твой счет, питаться тобой и на тебя же гадить. А ты чешись себе, Женя, чешись! Были еще анархизм, социализм, коммунизм… И еще что-нибудь подобное будет. Меня из всех этих «измов» удовлетворяет исключительно гедонизм!

Я молчу в своем углу, потому как из глубины моего естества медленно поднимается по пищеводу изжога, — я ощущаю приближение ко рту чего-то горчично-мерзостного, пытаюсь уловить это нечто на вкус, затолкать глотками обратно. Увы мне, увы! Легче уж надраться до омерзения, чтобы хмель окончательно одолел и меня, и изжогу, и безжалостный мир вокруг нас.

А может, это и не изжога вовсе? Может, это мысли меня донимают — все об одном и том же, неотступно портят мне желудок и кровь. Пока я растапливал печь, возился с привезенными продуктами, пока готовил себе ужин, я прикидывал так и эдак: все ли у меня чисто здесь ? Целы ли бумаги, правильно ли эти бумаги оформлены, за все ли работы заплачено — при приобретении материалов, строительстве дачи, приватизации участка? Не здесь ли, в этом лесу, сидит черт и глумливо крутит мне кукиш?

Кстати, Зязиков из земельного управления — что-то давненько его не видно. Раньше, бывало, поганой метлой не выметешь — то в кабинет явится за каким-нибудь пустяком, а то, непрошеный, скрипнет дачной калиткой: «Как драгоценное здоровье?.. Не уделить ли внимание шашлычку, Евгений Николаевич?.. А ежели бутылочку “Цинандали”?..» Помнится, что-то этот курдупель намутил с бумагами, ускорил их оформление — всенепременно хотел угодить. Или намеренно напортачил, чтобы, если всплывет «липа», понудить меня вмешаться, а заодно помочь и с другими, более серьезными его делишками?..

— Женя, ау!

Серокуров тянется ко мне со своим стаканом, и мы чокаемся — коротко, глухо, уныло. Водка уже отдает во рту спиртом, а сие для меня — верный признак, что пора завязывать: еще полстакана — и наутро не подниму головы.

«Хорошо таким, как Серокуров, — думаю я не без некоторой доли зависти. — Пьют едва не с младенчества, пьют всю жизнь, а ничего им не делается, ничего с ними не случается, кроме инсульта и внезапной смерти. Но внезапная смерть быстра и, верно, безболезненна, а потому милость Божия. Со мной все иначе: пить начал поздно, пил недолго и неумело, и вот уже наступила пора завязывать — поджелудочная железа не выдерживает и такое прочее… А ведь только вошел во вкус!»

— Наша система — раковая опухоль! — шипит тем временем Серокуров, все быстрее мелькая тапками, и я слышу, что голос его как бы подсел, слова стали протяжны, с запинкой, а значит, не меня одного сегодня одолел необоримый алкоголь. — Помнишь, у древних египтян был символ — змея, пожирающая свой хвост? Не знаю, о какой бесконечности они трактуют, эти покойные египтяне, а если по мне, так это не символ, а самая что ни есть неподдельная правда: наша управа, аки змея, пожирает самое себя. Такой вот получается уроборос! И все вы, кто еще уцелел, по указке сверху пожираете друг друга. Ладно бы одного меня — но ведь и вас вскорости поодиночке сожрут! Таковы условия игры: все поедаемы, никого не жалко. Особенно самых преданных и достойных. Пусть ты не жрешь, но ты с ними , хочешь или не хочешь. А там, глядишь, и тебе придется…

Он громко глотает — как сглатывают рвотный ком, гасит окурок о край стола и снова запускает свою качалку в путь, с таким остервенением гремит ею об пол, что один тапок слетает с ноги и, прошелестев по параболе мимо моего уха, шлепается за спинку дивана.

— Возьмем, к примеру, меня. Я выиграл все суды — это раз, проститутки, которые убили преподобного, давно отсидели, вышли с чистой совестью на свободу и снова пьют пиво, курят бамбук и трахаются за деньги — это два. А со мной все та же волынка! Не хотят, сволочи, признаться: были не правы, погорячились, извини, старина Серокуров, возвращайся на работу. Вместо этого мутят, давят на следователя, на судью, подводят под это мертвое дело любую, самую неподходящую статью из кодекса, какое-нибудь «оставление в опасности», лишь бы не идти на попятную… Добивают ни за что — своего !

— А ты не пробовал съездить в Генеральную прокуратуру на прием, поговорить: мол, все надуманно, не дело, а пустышка и такое прочее?

— Куда там — с моим рылом да в их калашный ряд! Меня даже наши, областные, с ухмылкой принимают: вот, мол, явился Андерсен, сейчас сказки рассказывать станет. Знаем мы эти сказки! А что они знают? Я сам не знаю всего … Веришь, не знаю! Иной раз так хочется расквасить какую-нибудь прокурорскую морду, — ежели суждено сесть, так хоть за дело…

«Наверное, он прав, Серокуров, — на мгновение размякая, проникаюсь я сочувствием к собеседнику. — Если не доказали, что виноват, почему не оправдать? Оправдательные приговоры свидетельствуют о наличии в стране истинного правосудия. Чего бояться? Весь мир их приветствует, и только чинодралы из Генеральной прокуратуры свято убеждены: оправдательный приговор — это ЧП на всю страну! Со всеми вытекающими для подчиненных последствиями».

— Они же меня и подтолкнули к этой истории: бывший прокурор области Андрей Андреевич Черногуз, мурло с наклеенным на физиономии лейблом «порядочного человека», и члены коллегии. — Серокуров внезапно наклоняется ко мне, заглядывает в глаза, и мутные зрачки его становятся на мгновение осмысленными и несчастными, а нижняя губа обвисает, кривится и дрожит, как у обиженного ребенка. — Я ведь тогда в завязке был, пива даже не нюхал, а тут — квартальная коллегия. Вот она тянется, эта коллегия, тянется — мухи со скуки дохнут. Но представь, зазывают на трибуну меня. Как тут все оживилось, как все обрадовались спектаклю! Раздолбали меня под орех — я так и не понял за что. То ли попал под горячую руку, то ли наклепал на меня кто-то. Ты ведь помнишь, Андрей Андреевич, сука, развел в управе стукачество, верил исключительно жополизам, они у него всегда в чести были. И вот объявили мне ни за что ни про что выговор, я и сорвался — после коллегии отправился прямиком в «Кварц». Казалось, если не напьюсь, голова от обиды лопнет.