Симона Винчи - Номер 411

Я тоже чуть старше тридцати, и у меня было много мужчин, приключения на одну ночь и на дольше, я помню их имена, имена их родителей, я выучила наизусть особенности, капризы и вкусы каждого, но и я никогда никого не любила, пока не встретила тебя.

Почему? Почему я влюбилась в тебя, именно в тебя, а не в кого-нибудь другого? Такими вопросами наверняка задаются все влюблённые. Этот вопрос появляется внезапно, в беспечной уверенности первых недель, первых месяцев. Это опасный момент. Почему именно ты — или он — какой жест, взгляд, движение, какое слово, какой ассонанс, эхо были причиной?

Быть может, я влюбилась в тебя, потому что я тебя придумала.

Как об этом пишет Хозе Ортега и Гассет [8]:

«…Это идёт от любви, а не от предмета любви… Каждый человек любит полноту собственного духа с силой, достаточной для придания тому, кого он любит, всей чуткости и тонкости, которых взыскует душа его возлюбленного (иными словами, его собственная душа)»

Некоторое время спустя ты рассказал мне о посетившем тебя видении: я иду к тебе навстречу и веду за руку ещё одного тебя же. Я веду тебя к тебе. Ты вернула мне меня, я жил, словно мертвец, сказал ты, у меня была походка мертвеца, пока не пришла ты.

Со мной было то же самое.

Быть может, по этой причине мы всегда влюбляемся в того, кто идёт нам навстречу, таща за руку нас самих. Кто возвращает нам самих себя. В кажущегося тем, кто заставляет нас возродиться.

Потом, как и должно было случиться, как случается всегда, ты повёз меня знакомиться с твоими родителями. С матерью, в первую очередь. В этот день я надела толстый свитер апельсинового цвета, тёплый и мягкий, который мне очень нравился и в котором я чувствовала себя уверенно, но, тем не менее, нервничала.

Я увидела городок твоего детства: маленькие двухэтажные домики — цементные кубы, с высаженными мелкими цветочками, сквериками, обнесёнными оградами. Маленькие палисадники, от которых веет щемящей грустью, убогая окраина, где живут люди, делающие тяжёлую работу, оштукатуренные дома серого, жёлтого или бледно-розового цвета, с креслами-качалками у веранд, с окнами из анодированного алюминия, с чистыми стёклами и кружевными занавесками, сшитыми вручную.

Твоя мать ждала нас, стоя на пороге. Пожилая женщина, худая и прямая, со следами было красоты на лице и очень строгая. Суровая. Суровость в глазах, в изгибе губ, в пальцах, сжавших мои. Я представила себе след от пощёчины, отпущенной этой рукой, на твоей детской мордашке. Длинные и крепкие пальцы были жёсткими, как металлическая линейка. Она посмотрела мне в глаза и едва заметно улыбнулась, только когда я сказала: красивые, это вы их вырастили? — указывая на клумбу с цветами и вазы с цветущими растениями. Её взгляд, сопроводивший мой взгляд, смягчился, но лишь на короткое мгновение.

Ты очень походил на мальчишку в тот день. И, казалось, очень гордился: мною, тем, что я в твоём доме, что ем, сидя за этим столом, что я приветлива и любезна. Ты сжал мою руку, лежавшую на столе, у всех на глазах, и твоя мать посмотрела на нас. По правде говоря, больше она смотрела на меня.

Ты показал мне комнату, где ты жил ребёнком. Из её окон виднелись цементные кубы домов с садиками, памятники, тонущие в траве, собаки, параболические антенны на крышах, герань, занавески. Я почувствовала, как у меня перехватило дыхание, и я подошла к тебе, чтобы ободрить тебя и успокоиться самой: в таком месте мы не будем жить, ни ты, ни я, это не та жизнь, что предназначена нам двоим. С её медленным ежедневным умиранием, минута за минутой.

Когда мы собрались уезжать, твоя мать вышла попрощаться с нами. Ещё раз я пожала её сухую, твёрдую руку. И посмотрела ей в глаза. До скорого свидания, сказала я ей. Повисла пауза, показавшаяся мне вечностью. Будем надеяться, ответила она, наконец, не отрывая своего взгляда от моего. У меня мороз пробежал по коже. Мне страшно захотелось сбежать, убежать и спрятаться где-нибудь подальше отсюда, исчезнуть навсегда. Она произнесла свою реплику, чётко выговаривая слова, с застывшим взглядом. Нечто похожее на угрозу промелькнуло на мгновение в уголке её глаз и исчезло, вновь освободив место взгляду холодному и твёрдому, словно сверхпрочная стальная пластина.

В машине на обратном пути ты не проронил ни слова. Ты был мрачен. Я отвернулась и стала смотреть на убегающий за окном пейзаж. Дороги, сараи, поля, тоскливый вид, от одного взгляда на который душа и лёгкие наполнялись пылью и свинцом.

В присутствии родителей, и прежде всего матерей, мы всегда чувствуем себя детьми, даже если нам уже сорок. Из тёмных углов памяти внезапно выплывают на свет осколки, которые режут нам душу. Воспоминания о каких-то ужасах, наказаниях, страх, что нас перестанут любить, что нас покинут. Страх быть не такими, кого они любили бы. Возвращается все, и взрываются внутри нас рассеянные там и сям маленькие мины замедленного действия.

Я почувствовала жалость к тебе. Жалость к тому ребёнку, что был заперт в ограде плешивого палисадника три на три, с категорическим запретом выходить за калитку, к тому ребёнку с трехколесным велосипедом со старой черно-белой фотографии, которую ты мне подарил и которую я до сих пор храню. Этот ребёнок не умеет улыбаться. У этого ребёнка суровое выражение лица уже в четыре года: он сын своей матери.

Кто знает, может, в тот день ты уловил тень разочарования в материнском взгляде. Или я разочаровала тебя, тем, что не смогла быть достаточно блистательной и убедительной в роли совершённой невесты после стольких презентаций несовершенных, тем, что мне не удались ни тон, ни жестикуляция, что опоздала поблагодарить, когда мне передавали очередное блюдо, или вовремя рассмеяться. А может, все не так, может, не я была причиной той внезапной мрачности, которая захватила и увела тебя далеко от нас обоих, из кабины этой старенькой машины, что медленно возвращалась по безлюдной равнине, разделявшей городок твоего рождения и город, в котором ты живёшь. Может быть, ты остался один на один с понятной мне проблемой: каждый раз, когда возвращаешься в родительский дом, он поджидает тебя там, этот призрак прошлого, похожий на нас, но совсем юных, и он овладевает нами, переполняет нас, говорит собственным голосом, который нам больше не принадлежит, и лишает нас любой возможности сопротивляться. Наш внутренний голос кричит: уходи прочь, оставь меня в покое, ТЫ не Я. Но он, этот фантом нашего прошлого, обитающий в тёмных закоулках наших комнатёнок в родительском доме, том самом, который мы когда-то называли мой дом — и который порой продолжаем называть мой дом всю дальнейшую жизнь — насильно овладевает нашими телами и занимает наше место. Тем самым вынуждая нас каждый раз бежать без оглядки.