Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

— ... Песню! Ну, песню, что ли?! — говорит Петр Алексеевич Курнеев, по-хозяйски то ли их всех упрашивая, то ли им веля (надо вовремя дать им петь).

А Веня ел. Молодец. Седая голова увлеченно склонилась к тарелке и к бокалу (с минералкой), который он крепко, не разбить, удерживает в руках.

Не пьян, но хорош, я выбрался из-за стола, обход по квартире. Пройтись да посмотреть, оценить, складно ли две комнаты соединились с третьей (прикупленной Петром Алексеевичем и Верой у кого-то).

Разделяла стена — ага, теперь дверь. Пробили Курнеевы (проткнули ли), как водится, ломом эту нейтральную стену, чтобы застолбить?.. Вряд ли. Вряд ли сами. Но лом торчал — лом торчаа-ал, тоже ведь под ритуал затея! Попросили бывалого общажника, и тот принес на плече ржавый ритуальный лом, ударом пробил (в прикупленную комнату) стену насквозь, ломом девственность — на-аааша! И тут же, на рысях, чохом заплатили Курнеевы за комнату, за ее ремонт и за местную (чтоб денежка капнула демосу) ремонтную бригаду. Молодцы!

Я расслышу запах проломленной стены уже на ходу, из коридора. Случайный дар, утонченные ноздри приживала, когда мне уже под шестьдесят, зачем этот нюх? (Чтобы навеки заделать меня сторожем?) Стоп... Я сообразил, что стою на переходе из двух комнат в третью. Как раз в прорубленных дверях. Когда не было дверного проема, здесь (на уровне моих глаз) торчал лом, пробивший стенную перегородку насквозь — ржавый иероглиф. Я видел этот лом, повисший в воздухе, как видят иногда зигзаг молнии, хотя она погасла.

За столом любимый общажный спор: почему живем так скудно и бедно, если такая богатая, можно сказать, чудовищно богатая страна. Старенький вопросец, Василий Замятов уже встал, чтобы всех перекричать — на вилке огурец, Замятов явно не успел закусить и орет на нас (прораб на стройке):

— ... Надо работать! Ра-бо-та-аать!

Так кричал, что я даже не видел, были ли у Замятова руки и ноги. Только рот. И огурец на вилке.

И вдруг Зинаида стопку с водкой к небу и весело кричит:

— ... Мужик должен все время пи-иить!

Кричит звонче:

— Вино! Чай! Кофе! Водку помаленьку! Пиво! Мужик без дела и питья — свихивается. Что угодно, но пи-и-иить!

Все в восторге, подхватывают — пить, ах, как важно! Пить, чтобы жить!.. — Орут, вопят, воздавая должное здравому женскому уму, ура, женщине! ура!.. Какой дикий ор. Они чокаются: пьем, все пьем!..

Даже Венедикт Петрович что-то призывное уловил: он пристально смотрит на Зинаиду, подсознательное сработало, и Веня (ребенок), почмокав губами, делает горлом глотательные движения: пьет, сосет грудь.

Я принимаю решение: пора. Попили, поели, пора и честь знать.

Делаю знак Зинаиде: а что, дорогая, если минут на пять мы отсюда уйдем, а? И чтоб ей совсем понятно, махнул рукой — мол, на выход!..

Выходит с улыбкой. Женщина! Она идет за мной, принаряженная, жилистая, пахнущая столетними гиацинтами, и как же звучно ставит она ногу к ноге в модных своих туфлях. (Да и коридор здесь гулок.) Я сбавил шаг, пьян, а Зинаида вышагивает рядом, высоко держа голову. Она с мужчиной.

К тому же сегодня ей телефон поставили. Приятно. Гордость за удавшуюся жизнь. Новенький неспаренный аппарат. (Духовная обновка.) Но едва приходим к ней, я уже с порога, быстро-быстро сбиваю с нее внешнюю горделивость и эту вечную женскую спесь. Говорю — ты ведь, Зинаида, мне жить помогаешь, а значит, должна помочь Вене , год за годом в больнице, ты же сама ему сочувствовала! А вот и помоги, говорю, человеку по малости. Да нет, не сошел я с ума! Я пьян, но вовсе не спятил. Пожалей бедного. Ему, Зина, уже завтра опять возвращаться в больничные стены...

— Ему нужна женщина. Врач сказал. И ты, Зина, тоже это понимаешь... Ты обещала.

— Я не обещала, — твердит.

— Обещала.

— Если обещала, то за рюмкой и только шутейно.

— Вот шутейно и сделай.

Я еще на нее нажал, надавил — ответь: тебе жаль его или нет?.. Она кивала: жаль, жаль. А вот уже и слезы. Чего это? — спрашиваю. Зинаида всхлипывает, плачет — мол, как же ты так. Мол, она этого никак не сумеет, не сможет; да, да, помогать дело святое, но таким-то образом и ведь с твоим братом!..

Глупости! — говорю. Именно с братом. Именно с моим братом, зачем мне, чтоб ты была с братом дяди Коли?.. С моим братом все равно что со мной.

Она кивает. (Жалостливая: я же знаю!) И плачет. Ну, пожалуйста, ну, Петрович... Но я суров: ты обещала. (Честно признаться, я не помню, чтобы она обещала. Но я пьян и настаиваю на своем.) Зинаида не в силах ответить — ни да, ни нет, побаивается меня.

Но вот, всхлипывая, привстала и начала медленно стелить постель; подушку сняла, одеяло скатывает. Я спохватился. Ах, эта женщина. Ах, Зинаида. (Величия или покорности, чего тут больше?) Ладно, говорю, отставить!.. Стоит, прижала подушку к груди. Старая, принарядившаяся баба.

Застыла в глуповатом остолбенении. Статуя в парке, не женщина с веслом, а баба с подушкой . На века.

— Отставить, — я повторил. — Сядь. Сиди спокойно и слушай...

С просьбой я, разумеется, перегнул, но это входило в пьяный и несколько неожиданный (для меня самого) замысел. Ведь психология. Тонкость. Я, видно, научился этому пируэту у Ловянникова. (Тоже хочу в ХХI век.) Скажи я ей сразу, попроси по-доброму и честно, мол, сходи-ка за подружкой, за Асей Игоревной (за той самой, за улыбчивой, с которой вместе навещали меня в психушке), слетай и кликни, мол, ее для Вени. На часок-два позови, — скажи я так, Зинаида бы возмутилась. Она бы плюнула мне в рожу.

Могла бы и ударить. Она бы вопила, что она не сводня! Наверняка не пошла бы звать — и мне час за часом, полдня пришлось бы уламывать и улещивать. Пришлось бы, разумеется, и поспать с ней. (Может, еще и с Асей Игоревной. Помню ласточку.) А тут никаких уговоров — уже результат! Зинаида согласилась: за десять минут созрела. За суровых, по правде сказать, десять минут.

Дело сговорено, — я, говорит, сейчас. Я, говорит, мигом за Асей...

— Да позвони ей, — говорю. — У тебя же теперь телефон.

Даже рот разинула:

— Откуда ты знаешь?!

Смеюсь — я, мол, мыслечтец. Да и загадка невелика. Звони.

Но звонить Зинаида не стала, тоже психология, свой телефон для нее еще слишком тонкая штучка. Интимен. Да ведь и тема деликатна. Она, мол, не способна говорить с Асей о такой просьбе в присутствии кого-то третьего. (Это я — третий!) Сейчас... Мигом... и побежала.

Вернулись вдвоем. Здрасте, здрасте, давненько не виделись. У Аси Игоревны тоже гиацинты, но какие! — потоньше, посвежее. Затейница, хорошо пахнет! Однако вот в лице у Аси Игоревны нет прежней ее веселой наглинки, нет стиля, а взамен этакая философская задумчивость — с чего бы?

Вошел Веня, вернулся из застолья. (Его сюда проводили, я оставил номер Зинаидиной квартиры.) Сел Веня тихо и сидит. Счастливый. Ну, говорю женщинам, смотрите на него — не жалко? одинокий и тихий, и красивый какой, не жаль вам его — ведь двадцать лет в больничных стенах!