Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

Даже в тесноте троллейбуса, по пути к метро, она выставляла коленки, округляла глаза. Или вдруг придавливала своими грудками спину дядьки, грея ему лопатки и ожидая, когда, прожаренный до нужного градуса, он встрепенется, оглянется и окажется не слишком занудным. Все верно. Ей все хороши.

Эксперта Уманского (с некими рисунками) нет. Вот-вот будет.

— Ждем, — говорит Василек Пятов.

И добавляет:

— Надеюсь, ты не зря пришел.

Я тоже готов был ждать: я голоден, а Василек Пятов всегда при еде, с полным и легко открывающимся (с легкой дверцей) холодильником.

В нынешние перебойные времена его подкармливает мать, донская казачка: присылает по сотне яиц, копченую конину на ребрах, постное масло и даже вяленого донского леща, тает во рту, от запаха можно сойти с ума. Но все это мимо : всем этим Василек прикармливает натурщиц, позирующих ему девиц. «Не про вашу честь!» — говорит он нагло и отодвигает снедь. Сидишь, глотаешь слюну. (Но к чаю хлеб с маслом он, конечно, даст, побалует.) В выборе девиц Василек пародийным образом похож на меня: подыскивает обиженных или просто бедных женщин, выхватывая их из толпы наметанным глазом рисовальщика. Василек их рисует. Они жалки, убоги, тощи. Живут и греются. И как все полуголодные, отъедаются слишком быстро. Уже на третьей неделе натурщица (на его харчах) стремительно полнеет, добреет телом, ее словно бы разносит, и Василек — чертыхаясь! — гонит ее: не жалкая, она ему не нужна.

Я пришел рано утром, когда он разводил краски. Девиц две — обе спали. Два небольших тела, два бугорка, покрытые общим одеялом.

Не бросая кистей и красок, Василек велит мне угощаться чаем с вареньем (а значит, и хлеб, масло). Но — не больше. Он сурово оговаривает, мол, в холодильник не лезть.

Я (пока поспеет чай) подошел к девицам. Обе скрючились от утреннего сна, но уже не мерзли и не жались друг к другу; их посапывающие носики торчали в разные стороны.

— Что ты на них смотришь?

— Просто смотрю.

Сидя на старом табурете, я не отрывал глаз: оба живых холмика дышали, оба (обе) до такой степени жалкие, мои , обе задавлены (одеялом), но тем более выразительны контуры их маленьких тел. Веня в былые годы (его бы тронуло) нарисовал бы их именно спящими. Вот как есть. Не надо им вставать и позировать. Я вспомнил легкое и размашистое, летящее движение руки Вени; рисовал быстро! — с лету коснулся бы сейчас невидимой кистью их выпирающих плеч, их тощих шей, их оголенных ключиц... Василек, я думаю, подобрал их на улице только-только вчера. Голодные, мелкие личики. Носики, шмыгающие даже во сне.

Чайник закипел. Василек велел мне к хлебу взять из холодильника донского масла.

— Там два куска. Тот, который большой, — не бери.

— Василек! Но здесь так много крупных яичек! — с воодушевлением сообщил я.

— Обойдешься. Мне уже второй месяц не присылают.

Пили чай, говорили об эксперте, который так и не пришел — причина проста: Василек эксперту только пообещал заплатить. Не заплатил ему вперед. Нет денег.

— Потому и не пришел, сукин сын! — Василек, как оказалось, сильно на мели, даже курить нечего. (А если бы не мать и не ее донские дары!) Оказалось — курит чужие бычки. Я был потрясен не меньше, чем видом спаренно голодных девиц. Чтобы сын донской казачки был способен перевернуть урну возле метро и выискивать там окурки торопящихся (недокуривших) людей. Я не поверил. Нет и нет. «Первая затяжка настолько мерзкая, можно просто свихнуться!» — рассказывал он.

— А что Коля Сокол? — поинтересовался я.

— Живет... Выставился в Питере.

— А ты?

— А я сижу. Денег нет, чтобы ехать.

Коля Соколов — его сосед; мастерская рядом. Проходя мимо, я видел, что она заколочена.

— Слушай, слушай! — вскрикивает вдруг радостно Василек. — А ты знаешь, что сделал этот «делатель ведер»?!

Василек смеется, обыгрывая фамилию немца из Бохума: немецкий профессор выпустил в Германии прекрасную книгу о Яковлеве, об одном из художников-андеграундистов брежневской поры. И с какими иллюстрациями!.. — восторгается Василек.

Я примолк — Яковлев уже не оценит. Как и Веня, он безвылазно сидит в психушке. (Сошел с ума сам. Без залечиванья.) Ему, я думаю, шестьдесят. Трясутся руки, падает изо рта пища, и, если спросить, Яковлев охотно говорит о себе в третьем лице...

В дверь стучали. Уже кулаком.

— Опять звонок не работает, мать его! — ругнулся Василек.

Боялся, что разбудят усталых и полуголодных натурщиц. (У них нет сил, пусть хоть поспят.)

Но и я ругнулся: поди и открой!

— Или волнуешься, что я полезу в холодильник, пока ты дойдешь до двери?

Василек засмеялся — волнуюсь!

Пришел Чубик, или, более полно, Чубисов, человек острый на язык и в кругах известный — любил живопись, прекрасно в ней разбирался, а в наши дни пытался заработать критикой. Чубик даже выпустил (в соавторстве, сам писать ленив) две неглупые обзорные статьи, их прочли, их знали. При всем этом Чубик был обычный стукач. (Тоже знали.)

— Приве-ет! Что пье-еоом? — закричал Чубик весело и с очевидной надеждой примкнуть к нам и, глядишь, быть у стола третьим. Тоже ведь бедный. (Стучал он, понятное дело, на своих же, на художников. Но заодно и на пишущих постукивал. Злые языки говорили и про музыкантов; и что вообще Чубик принципиально не стучал только на скульпторов, мол, руки у этих господ тяжелые, как у их статуй в парках.)

— Господин Чубисов, стоп, стоп! Пьянки здесь не предвидится, — строго сказал Василек, собиравшийся работать.

Но Василек Пятов человек милый и весь свойский, то есть в такой день нечаянных встреч ему и работа по фигу. Через пять минут он же и дал из последних денег на водку.

— Чубик. Ну-ка слетай!

А тот (сорокалетний; может, и сорок пять, крепкий, брутальный) с готовностью выскочил из мастерской. И вскоре вернулся с бутылкой.

Пили, и знающий Чубисов нам объяснил, что эксперт Уманский непредсказуем и затащить его на какую-то дохлую бутылку, то бишь на водку, не так просто. Но вот что наверняка — это то, что старичок Уманский демократ из активных и пойдет, ясное дело, на демонстрацию. Все достойные художники туда пойдут. Ему, Чубику, быть там тоже интересно. Идем, а?..

А Василек с улыбкой мне мигнул. Что равносильно постукиванью по столу костяшкой пальца.

— Так мы идем? — уже настаивал Чубик.

Разговаривали мы за круглым столиком (украденным Васильком с улицы возле пивной палатки, из-под грибка). Смеялись. А на плоскости столика Василек, балуясь, рисовал мелками широкую улицу и толпу на ней. Демонстрацию демократов. Конную милицию. Даже танк. (Кто знает!) Знамена (в три колера). Мелки крошились. Из-под мелков выскакивали туловища, шляпы, поднятые руки.