Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

Отец мне в детстве пел — несжатая полоса , так она называлась, мучительная, протяжная, слегка воющая, царапавшая нежную мякоть детских сердчишек.

тянул и вынимал душу из меня и из брата (и из мамы, я думаю, тоже) голос отца. Мы с братом сидели рядом, присмирев под гнетом песни — прижавшись и невольно слепившись в одно, два мальчика. Отец уже тогда пел о них: о тех, испитых и серых, кто никак не может поутру сесть в переполненный троллейбус. Червь сосет их больное сердце. Червь-пространство — это уж я после сообразил; пространство, которого никому из них (никому из всех нас) не досталось ни пяди. Уже с детства я знал этого червя — хотя еще ничего не знал. У прадедов ни пяди, даже если помещики, могли отнять , в любой день, хоть завтра, сломав над головой сословную шпагу. У дедов ни пяди. У дядей и теток ни пяди. Ноль. Голые победители пространств. Червь выжрал и у меня. Сделал меня бледным и общинным, как моль; я других не лучше. И только к пятидесяти годам (к сорока, начал в сорок) я избавился: лишь теперь сумел, вытравил, изгнал жрущего мое нутро червя, я сожну свою полосу. На жалость меня больше не подцепить — на бессмысленную, слезящую там и тут жалость. Меня не втиснуть в тот утренний троллейбус. И уже не вызвать сострадательного желания раствориться навсегда, навеки в тех, стоящих на остановке троллейбуса и курящих одну за одной — в тех, кто лезет в потрескивающие троллейбусные двери и никак, с натугой, не может влезть.

Вот и последствия трудоустройства, то бишь попойки у господина Дулова. Очередной гастрит. Лечусь. Третий день ем сухарики, жиденький рис.

Как-то я пожаловался врачу, он, бедный, тоже стоял, томился, мучительно долго курил и курил на троллейбусной остановке — оказалось, врач! Разговорились. Мне по случаю многое было интересно спросить (по врачам давно не хожу), но я только пожаловался на желудок. Он засмеялся:

— Вам есть полста?.. Так чего вы хотите!

Я сказал, чего: чтобы не болел желудок после выпивки.

Он смеялся.

Вспомнил о жене, о первой, конечно, — забытая и потому сохраненная от времени, она (ее лицо) все еще удерживала в себе сколько-то моих чувств. Наверное, она сдала: тоже за пятьдесят.

Да и чувства пережиты — лучше сказать, прожиты ; отработанный пар.

Пытался представить ее полуседой (как и я) — никак не удавалось. Лицо ее (для меня) уже без перемен. Молодые губы и глаза слишком врезаны в память. Выбита в камне. Узнаю ли я ее, скажем, на улице?.. Я тоже потрепан времечком, но держусь. У меня нет живота. Жив и импульсивен. У меня — руки. У меня твердый шаг и хороший свитер; несколько чистых рубашек. (Если б еще ботинки!..)

Сведения (слухи) о приватизации приносил в основном Сем Иваныч Сурков, с пятого, когда-то мелкий работник Моссовета, а сейчас просто стареющий паникер с мутным взглядом.

Старый — он только и напугал стариков. Им, еще вчера строптивым и вздорным, ничто не шло на ум. Ни осень. Ни партия в домино. Ни пивко из горла. Они словно прощались с миром. За всю нынешнюю новизну (за все горы бананов) они, казалось, все-таки не отдадут и не выменяют общинно-совейскую труху, что угнездилась в их седых головах. Как это приватизировать и жить без прописки ?.. Старухи прятали глаза, старики подозревали сговор. (Чтобы сын да обездолил родного отца?!.) Назывались, нашептывались баснословные суммы за каждый пахучий кв метр. Старуха тотчас затевала говорить по телефону, старик молчал и курил, а через пять минут, со слезящимися глазами, со стиснутыми челюстями старикан вдруг пробегал по коридору, на ходу напяливая кепку. Куда он бежал?.. (Ничего не имеющий, я мог себе позволить посмеиваться.)

Первопричиной обиды зачастую становилась их глухота. Старик Неялов, деликатный алкоголик с высокого этажа, пришел ко мне с четвертинкой. («Могу ли я поговорить с интеллигентным человеком?..» — известный зачин.) Был уже под хмельком и говорил о людской жестокости. Выговаривался. Но и при обиде одинокий Неялов умел остаться честным стариком: жалоба была обща, он так и не назвал обидчиков, возможно, родных детей, не захотевших помочь заплатить приватизационный взнос за его чистую квартирку (но это уж я домышляю!)

Когда я спросил:

— Ну и как дальше?.. Сумеете выжить? — ему послышалось, я спрашиваю, сумеет ли он сегодня выпить.

В ответ, как все глухари, он сузил глаза. И несколько небрежно махнул рукой в сторону коридора — мол, порядок, мол, дома у него еще четвертинка, родненькая, зябнет в холодильнике. Кондицию он доберет. Не такой он человек, чтобы не оставить себе норму... В сузившихся глазах стояла, не уходила обида.

В конце разговора он вдруг поинтересовался, знаю ли я, как дохнут тараканы, когда их морят. Как не знать. Конечно, знаю. Одурманенный химией таракан бродит там и тут, наконец сдыхает — почему-то как раз посредине комнаты, под нашими ногами...

Старик не отрывал взгляда от моих губ (считывал с них).

На этот раз он все расслышал и понял и мне возразил — вы не правы, то есть не правы про последний их час. Нет-нет, заторопился глуховатый старик Неялов, я не говорю, что тараканов не надо морить. Морить надо. Но только измените свою точку зрения на их последнее ползание и гибель посреди пола: это вовсе не одурманенность. Они больше уже не хотят прятаться, последний час: это они прощаются. Это они прощаются с землей и с жизнью.

Поздним вечером, проверив квартиры, я проходил мимо его двери и насторожился. Стариковские кв метры пахли ожившей пылью, что на подоконниках, на столе, на зеркале и на старинном комоде — пылью, с которой старик Неялов бился день за днем с тряпицей в руках. Через двери тянуло южным, как бы астраханским полынным настоем. Старику-алкоголику под восемьдесят; скоро умрет? — отметил я машинально.

Зато молодые волки (экзистенциально) щелкали зубами куда ни глянь. Мое «я» нет-нет и ощущало ревность. Я приглядывался к их силе, пружинящей походке и почему-то особенно к тому, как энергично они, молодые, едят на ходу — жуют, играя скулами. Ешь, пока рот свеж. Жили свою жизнь, а задевали мою. Их опьяняла сама возможность покупать-продавать, да и просто толкаться по улицам у бесчисленных прилавков. Они сторожили дачи, особняки, банки — они могли стрелять, убивать за пустяк и сами столь же легко расставаться с жизнью за вздорную плату. Я мог только приглядывать за кв метрами.

Как и ожидалось, меня попросили вон из беленых стен. Там, в квартирке, поселился нанятый мужчина лет тридцати-сорока — то есть явно помоложе меня, покряжистей, да и покруче челюстью. Утром я шел обходом и встречал его в коридоре, мордатого и крепкого, возвращавшегося с ночного сторожения дачи господина Дулова. Профи. Он не здоровался, даже не кивал. Через месяц его там ночью и застрелили.