Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

— ... Куда ты тогда делся? Куда исчез?! Мы же тебя искали! — возмущенно спрашивали, нападали на меня теперь художники.

Кричали:

— Видишь — профессора тебе привели. Видишь, какую отловили птицу!

А я, конечно, видел, что пришли выпить.

Но пить-то оставались капли. И, как водится, все без денег. Гоша, правда, намекнул, что знает, где продается неподалеку дешевое вино, но сам-то и за дешевым не вызвался сбегать (знай, пил разбавленный спирт, вынесенный Краснушкиным из родного АТК-6). При неловкости в застолье все как один пьют и наливают помногу.

— И ничего по сусекам? Как же так, Петрович! — Гоша и допил оставшуюся стопку, а стаканы уже стояли пусты. Я развел руками: точка. Я их (художников) люблю, и я, мол, не виноват. Я им выставил последнее.

А за окнами надвигались сумерки.

— Кхе-кхе, — Закашлявшийся Краснушкин мне подмигнул.

«Кхе-кхе», — ловко подкашливал мне Краснушкин (вор в молодые годы), мол, выпивка есть. Мол, потерпи, Петрович. С рисунком у мужиков ничего не вышло, и потому припрятать от них не грех. Мол, не хера поить козлов задарма.

А уже Василек Пятов вслух рассуждал: не пойти ли нам вместе, всем базаром, к женщинам-текстильщицам, что в коридорном сапожке на шестом этаже? может, там какое-никакое застолье? или к сестрам Асе и Маше — на пятом? Подсказывай, Петрович...

И Гоша давил:

— Петрович, ты хозяин. Ты уж помогай!.. — Все они алчно уставились на меня: может, где праздник, свадьба шумная? или, может, поминки? — Они были готовы разделить и горе, и радость. Опять спросили про текстильщиц. Я пожал плечами: не знаю. Кто ищет, найдет.

А сестры? сестры Маша и Анастасия?.. Не знаю, отвечал я. Кто ищет, тот найдет. Гуляк я, как хозяин, слегка поощрял, даже нацеливал, но сам с ними идти никуда не хотел. (Теперь я стал сердит за подмененного эксперта. И, конечно, помнил про припрятанную выпивку.) Наконец, художники встали. Ушли.

Василек, стоя в дверях, винился, мол, завтра же возобновит контакты с экспертами — продолжит поиски картин моего брата. (Вот и умница!) Ушли. А мы двое остались.

Краснушкин сбегал к себе на четвертый и принес водку, початую, но больше половины, вот это да! Пьем, и старый Краснушкин продолжает исповедальную болтовню, какую затеял еще час назад, до прихода художников. Ведь жизнь проходит. Ведь и квартира у него хорошая, теплая, отдельная, а он не женат! И заново волна пьяного хвастовства (с сомнениями пополам) — все, мол, у него славно, все путем, вот только жениться ли ему в его годы? Ах, как хочется хорошую женщину. Ведь и зарабатывает он в АТК-6 прилично. Солидный человек! Ласки — вот чего, Петрович, нам недостает, ласки и теплого словца ближе к ночи...

— Что ж в молодости зевал?

— А трудно!

По словам Краснушкина, он был вор из деликатных, юн и незлобив.

— ... А у ворующих женщин всегда в запасе свой собственный интерес! Курево. Выпивка. Ревность. Их трудно угадать. Много мелких любвей, страстишки...

— Но я слышал, воровки — очень преданные подруги.

— Не верь. Обычные лярвы.

Краснушкин рассказывает. (Не смолкает. Жаль, быстро пьянеет.) Я вытянул ноги, сижу с чувством отдыха, вбирая на слух уже и не сами слова, а их меланхолию: сбивчивые и столь манящие нас откровения чужой души.

Тут и постучали; звонок не работал (но при стуке я подумал про его неслучившийся звук). Вошел наш квадратненький Чубисов, или просто Чубик, Чуб, хвостик. Едва-едва начинающий седеть стукач (некоторые уверяли, бывший стукач) ввалился запыхавшись. Спешил.

— А где люди? — спрашивает он оглядевшись, то есть про художников.

Но уже, конечно, увидел, что никого нет. А раз нет, значит, и спешку побоку: здесь тоже тепло и неплохо.

Чубик сел с нами и закуривает, мол, свой человек. Он и есть свой.

Я все-таки присвистнул: опоздал, браток. На работу нельзя опаздывать! (Я подтрунивал.) А спьяневший Краснушкин понял так, что я присвистнул про нашу с ним водку, надонные капли — поднял бутылку и смотрит на просвет: да-а... поздно!

Но Чубик, едва увидел, что выпивки нет, смеется и руку в карман, у него завалялась, свой и есть свой! — вытащил красную купюрку и сует в ладонь Краснушкину. Слетай! Купи! Да он пьян, говорю. А ничего, ничего! Он зато местный, все знает: он еще и лучше разыщет на улице чуткой пьяной ноздрей! Да раздобудь еще черного хлеба!.. — крикнул вслед.

Краснушкин шатается. Но за водкой ушел.

— Зачем тебе хлеб? — спрашиваю.

— Хочу.

— Вот еще!

— А у меня огурцы соленые, — И нежлобистый Чубик вынимает из пакета банку с солеными огурцами. Надо же, сколько нес, какой путь огурцы проделали!..

Спрашиваю — свое нес?.. Нет, конечно: прикупил. К художникам шел, не с пустыми же руками!.. Да их, недопивших художников, разве теперь догонишь? — говорю. Догоним! — и Чуб резонно замечает: что ж, их закутки, их любимые гостевые места мы разве не знаем?! как, мол, нам не знать, где могут дать (а могут и не дать) выпить. Чуб прав. Так что давай, брат, по огурчику, слюна бежит!..

Мы жуем; входит Краснушкин, водка и полбуханки черного в руках, притом такого свежего, аж запах бьет в нос от самых дверей.

— Ну, дела-а! — вскричали разом. Не ждали так быстро и такого чудесного приноса: летом снег выпал!

Тут же разлили бутылку, выпиваем и — опять за огурцы! Банку всю, как есть, сожрали вприкус с ломтями черного хлеба. Хлеба оказалось даже мало, знай огурцы похрустывали. Но тут Краснушкина, такого осторожного в старости и велеречивого, подводит жадность. Он пьет рассол. Мы тоже не прочь (огурцов уже нет), но Краснушкин припал к банке первый. Спешит, вкусно глотает, всасывает (я еще подумал, так ли алчно в молодости он воровал?) — и... вдруг давится. Попало в дыхательное. Сразу. Сильно. Возможно, залепило горло кусочком листа. (Смородинный лист, покрошенный в рассол.) Мы хлопали его по спине, били по щекам. Заставляли ходить на четвереньках и мычать. И опять, опять по спине!

Краснушкин хрипел. В какую-то минуту, казалось, он уже готов, начал синеть. Конец фильма. Дыши носом! Носом! — кричали мы, трясли его, дергали туда-сюда за руки. Еле-еле пришел в себя. Миновало. Лежит, стонет.

— Не уходи, — это он мне говорил.

Но нам хотелось выпить.

Я и Чуб, подхватив под руки, отводим Краснушкина в его квартиру на четвертом. С хорошей мебелью. С добром. Свежие обои. (Уже приготовившиеся к женщине сытые холостяцкие кв метры.) Нам вся эта благость сейчас ни к чему — хмель взыграл, как ударил! и гонит, гонит по телу силу, чувственность, даже молодость, изумительный самообман! И, конечно, на улицу потянуло: багряная осень...

А наладчик АТК-6, бывший вор, совсем сник. Ему страшно. (Едва не захлебнулся рассолом!) В своей сыто пахнущей квартире, с непротертой пылью, он был бы сейчас рад кому угодно. Он даже малознакомому Чубу говорил, останься, чай пить будем.