Владимир Маканин - Предтеча

Якушкин не отвечал; Коляня некоторое время и уже властно придерживал его за полу пиджака: «Ну ну… Возьмите себя в руки!» Пиджака не отпуская, Коляня подался вперед, чтобы видеть. Насколько он, отвлекшийся, понял, на этот раз произошло зеркальное отражение эксперимента: ловушки игольчатые, если они были справа, теперь непременно возникали слева, и наоборот, — тварям не давали запомнить и привыкнуть, им вновь и вновь нужно было решать свои проблемы на бегу, и на каком бегу — на самой предельной скорости четырех лапок и узкого тела; топот сапог, кошачьи вскрики раздавались и справа, и слева, и сверху, углы же ощеривались иглами — это был гон. Самочка шла неплохо, Коляня — да и не Коляня один, — все следили теперь, конечно же, за покалеченным самцом, сопереживали и, не скрывая чувства, охали, когда бедная тварь натыкалась; наткнувшись, едва не ломая иглу, самец с трудом и мукой все же давал обратный ход и слезал с иглы, — был миг, когда Коляня вскрикнул: «Конец!» — игла пропорола самца насквозь, острие иглы вылезло, однако Коляня отметил, что внутренние органы не слишком задеты, ну, там кожа, мышца и чуток почки, и точно: самец резко снялся с иглы и мчался вперед. Еще четыре крысы сошли. Они агонизировали, и теперь Коляня по иному расценил, зачем подобран милый красноватый оттенок для стен и ходов лабиринта: одна из крыс валялась замертво в лужице крови. Гейши, очищая лабиринт, вновь заскользили по стеклянному верху.

В загоне осталось всего пять крыс, самые сильные, три темные и две с белыми крестами, все пять обливающиеся кровью, они задыхались от гона. Однако возбуждение было велико, и все пять, ощериваясь, щелкая зубами на товарища, носились по маленькому загону, как по кругу.

— Икимас ё! — крикнул Мусока.

Загон открыли. Крысы устремились вперед, и теперь ловушки работали в самую полную и подлую свою силу, вперемежку: то левые, то правые, — и неудивительно, что одна из мощных крыс сразу же нанизалась, не достигнув и второго витка лабиринта, игла вошла в глаз, прошла мозг, после чего крыса упала замертво, так и оставшись на игле. Самочка шла хорошо, самец шел последним, но шел. Магнитофонное улюлюканье и топот достигли размеров, жутковатых уже и для людей: это напоминало финал симфонии. Крысы неслись обезумевшие. Они прыгали вверх и вверх, карабкающиеся, царапали стекло ящика, только тут вспомнив о трехмерности божьего пространства и о том, что из этого ада, быть может, удастся выбраться через верх; каков же был ад, если крысы стали похожи на птиц. Но выбраться было невозможно. Свет — выход — уже едва ли манил мечущихся от иглы к игле с единственной целью: уцелеть. Зациклившись на небольшом кольце, они кружили; внезапно две крысы столкнулись и метнулись разом к так называемому узкому месту, где толчеи уже не было и где обе все же погибли — одна наткнулась на иглу, легко, может быть, наткнулась, но вторая тварь в паническом страхе, ударом тельце в тельце, нанизала впереди мчавшуюся с такой силой, что на оставшиеся пол-иглы нанизалась сама. Самочка как раз финишировала. Самец с белым крестом еще шел; он задыхался; маленькая грудная клетка распиралась и опадала, — трехигольчатая ловушка — тупичок — тупичок навыворот, — хвост волоча, скребя лапами, он перепрыгнул последнюю иглу и, счастливчик, ковылял наконец по ровному и безопасному желобу, лишь в самом конце которого, уже заметно и вполне бесспорно преодолевший финишную черту, упал в загон мертвый. Самочка в загоне уже отдыхивалась. Они и пришли вдвоем. Обычные, верящие в чудо крысы.

— Эксперимент завершен! — объявил Мусока, а переводчик поспешно тараторил вслед, что об эксперименте будет доложено на завтрашнем заседании, вера в исцеление придает жизнестойкость… Коляня оглянулся: Якушкина не было, старик все же удрал.

Если Якушкин протискивался в переполненный утренний автобус, некоторые люди нет-нет и начинали озираться, испытывая смутное беспокойство. Им казалось, что старик к ним приглядывается. «Ну, чего, чего глазами косишь — чего вперся?» — вдруг вскрикивал нервный человек в автобусе, хотя Якушкин глазами не впирался и, может быть, просто смотрел, как смотрят все. Было ли присутствие Якушкина лишним или, напротив, с его появлением людям чего-то недоставало — сказать трудно. На окрик Якушкин не отвечал, а человек, в перекосе своем, выкрикивал: «Еще и молчит!» Якушкин же вновь молчал и наконец выходил из автобуса на своей остановке, после чего кричавший нервный человек сразу замолкал, так и не осознав возникшей к старику тяги.

Интересно мнение хирурга-онколога Шилова, который тонко и точно подметил плачевную необщность Якушкина: умение лечить лишь одного больного, а не двух, скажем, сразу. Буквально Андрей Севастьянович Шилов сказал следующее:

— Представьте себе, что будет, если в журнале или хоть в газете поместят нами, медиками, подтвержденное сообщение о том, что такой-то действительно умеет лечить рак. А будет, конечно, то, что на знахаря набросятся: ему и шагу не дадут ступить, в результате чего он, может быть что-то и умеющий, хотя я лично не верю, тут же умение свое растеряет… Он, может быть, и вылечит одного больного, хотя я опять же не верю. А троих? А десять больных? А сто — а ведь их будет больше чем сто. В том и суть: у него нет метода, который он мог бы передать другим врачам для поддерживающей его имя практики. Он — одиночка. И едва только больные набросятся на него, как мухи на мед, он начнет ошибаться. Он начнет отправлять людей на тот свет куда быстрее, чем мы… Если же он склонен к халтуре и к деньгам — еще хуже, больные его растлят. А после первых смертей и промахов больные сами же его и ославят. Они опорочат и без того крохотное его умение, ославят, да-да, ославят его, да и сами же, гневливые, в тюрьму спровадят, толпа больных — это страшная толпа.

Даже среди якушкинцев был некто Дудин, из тех больных, что, выйдя от терапевта, идут на прием к хирургу, а от хирурга к невропатологу, но и потом не уходят домой, а стоят у входа в поликлинику и, гася печаль, час напролет жалуются всем и вся на низкий уровень врачей. Было и это: после того как в течение месяца или двух якушкинские растирки не помогли, Дудин в слепоте своей и в своей искренности помчался на старика жаловаться, что означало в данном случае вовсе не жалобу на врача.

Однако Коляня все же уговорил некоего главврача, и вот Якушкин пришел в больничную палату, смущенный, и, конечно же, на него косились не только медсестры, но и няньки. Надо думать, Якушкин сознавал значительность минуты: он сразу же стал буравить глазами то ли окружающих людей, то ли непонравившиеся стены. А стоял он посреди палаты, настоящей больничной палаты, молча, и ему уже в третий раз напомнили: «Вот ваш больной, доктор», — и косились на его старенькое пальтецо, которое он не сдал при входе в больницу, а приволок на себе, снял и, потеребив в нервных руках, бросил на спинку стула. Они называли его доктором исключительно больного ради, который не знал, кто это, и должен был думать, что это доктор. Больной же был очень плох: чуть дышал. «Вот ваш больной, доктор», — они ведь не только напоминали Якушкину, но и показывали, потому что в палате был и другой больной: к окну ближе. Когда переглянулись раз и другой и когда уже возникло подозрение, что знахарь нем, Якушкин довольно грубо спросил, а есть ли в палатах свободные места и нельзя ли сейчас, минутой не медля, переместить туда второго больного. Он желал также, чтобы и вторую кровать, пусть даже и пустую, убрали. «Вы, доктор, хотите, чтобы было больше воздуха?» Они, расторопные, в общем ожидали причуд, потому что главврач, отбывший на совещание, дал сестрам команду именно в такой форме: знахаря привести и причудам его потакать, — и вот второго больного, стонов не слыша, скоренько вывезли вместе с кроватью в неизвестность, а Якушкин остался здесь, и старенькое его пальтецо так и болталось на спинке стула. Но уже через час затея кончилась, не начавшись: главврач, после колебаний и сомнений, раздумал.