Андрей Геласимов - Жажда. Фокс Малдер похож на свинью

Залазит в бэтээр и смеется. Стукает себя по каске рожком.

— Не ссыте. Все будет нормально. Дай-ка я вот сюда сяду. Давай, давай, очко подвинь.

И сел на мое место. Но мне было все равно. Никто ведь не знал, что граната прожжет броню как раз там, куда он меня подвинул.

А потом Александр Степанович вдруг стал сердиться.

— Ты невнимательный, — говорил он. — То, что ты умеешь рисовать, — еще ничего не значит. Художник должен уметь видеть. Посмотри в окно. Скажи, что ты там видишь?

— Я не художник, — говорил я.

Тогда он брал со стола ботинок, который я рисовал, и кидал его в меня.

— А я говорю тебе — подойди к окну!

И я подходил. Потому что мне неохота было сидеть на занятиях у нашего завуча. Лучше уворачиваться от ботинка, чем делать вид, что ты не замечаешь, как от человека во все стороны летит слюна. Вставил бы себе новые зубы. Или застрелился.

— Что ты там видишь?

— Ничего. Вижу деревья, птиц. Дети какие-то на качелях.

— Что они делают?

— Качаются, что еще?

— Какие они?

Я старался рассмотреть их получше.

— Нормальные. Дети как дети. Обычная малышня.

— Сам ты — обычная малышня. Сходи на кухню. Принеси мне еще одну.

Я шел к холодильнику, а он за это время успевал допить свой стакан.

— Вот молодец. Ставь ее сюда. Боже мой, почему я такой жирный? Подай мне ее. Не видишь — я не дотягиваюсь? Сядь рядом со мной. Рисовать больше не надо.

Я садился. Он открывал зубами бутылку водки, наливал себе новый стакан, смотрел на него, улыбался, медленно выпивал его и потом со вздохом откидывался в кресле.

— Ну надо же, как хочется пить! В горле все пересохло. Что ты там говорил насчет этих детей?

— Я сказал — обычная малышня.

Он усмехался и презрительно смотрел на меня.

— Не бывает обычной малышни, Константин. «Обычную малышню» придумали дураки. Ты понимаешь?

— Нет, — говорил я.

— Когда-нибудь поймешь. Сейчас просто слушай. Каждый день ты проходишь мимо этих детей и даже понятия не имеешь о том, какие они. Ты можешь сказать, например, как они привлекают к себе внимание, если хотят что-то сказать? Нет? Они руками поворачивают друг другу головы. Берут человека за лицо и поворачивают его к себе маленькими руками.

Он смотрел на свои толстые руки, вздыхал и показывал ими в воздухе, как дети поворачивают к себе чужое лицо.

— Или рисуют друг на друге цветными фломастерами. Отсюда не видно, что они рисуют, но видно, что им это нравится. Потому что им щекотно, и они показывают друг другу, что на них нарисовано. Ты когда-нибудь видел, как падает луч света в темную комнату из приоткрытой двери? В самом начале он узкий, а потом расширяется. Точно так же и человек. Сначала один, потом двое детей, потом четверо внуков. Понимаешь? Человек расширяется, как луч света. До бесконечности. Ты понимаешь?

Он смотрел на меня и ждал, пока я кивну головой.

— Молодец! А теперь скажи, что ты сам делал, когда был маленьким?

— Я не помню.

— А ты постарайся.

— То же, что и все.

— Играл, гулял, ходил на горшок?

— Ну да.

— Мало. Художник должен знать больше.

— Я не художник.

— Подай мне вон тот ботинок. А то мне тяжело вставать.

— Чуть что, блин, сразу — подай ботинок.

— А ты не кривляйся! Я с тобой разговариваю. Думай давай, думай.

— Ну я не помню уже… За девчонками в детском саду подсматривал, когда они писали.

— Уже лучше. Еще что?

— Маму ждал. Она позже всех за мной приходила.

— Неплохо.

— Сидел один в группе и смотрел в окно. А воспитательница говорила, что я ее со своей мамой достал.

— Какая она была?

— Высокая… Я не помню… У нее была такая толстая юбка в клеточку. Я однажды зашел в заднюю комнату, а она там стояла в ночной рубашке. У мамы тоже такая была. Она нагнулась и ударила меня по лицу. А я просто так зашел. У меня мяч туда закатился. Не с кем было играть.

— Ты ее ненавидел?

— Не знаю. Наверное. Мама сказала, что у нее мужа в Афганистане убили. Он был офицер.

Когда привозили новеньких, Генка все время выспрашивал — кто они и откуда. Говорил, что москвичам надо держаться вместе. Лохи пусть дохнут поодиночке. А сам был из Фрязино. И Пашка тоже призывался оттуда. Генка говорил — повезло. Уходили из одного военкомата, потом вместе в учебке и здесь попали в одну часть. Не всегда так бывает. А я был из Подольска. Поэтому, когда появился Серега, Генка сразу ему сказал — не боись. Нас тут уже целых трое. В обиду тебя не дадим. Потому что Серега по-настоящему был из Москвы. Всю жизнь прожил на 3-й улице 8-го Марта. Десять минут на автобусе до метро. Понятно, что болел за «Динамо».

— Да ну твоих ментов! — говорил Генка. — Все равно ни фига играть не умеют. Скажи, Пашка. Не умеют ведь ни фига играть?

Пашка молчал. Потому что он вообще говорил редко. Ходил вместе с Генкой везде, но сам почти никогда не разговаривал. Пожимал плечами и поправлял автомат.

— Так что давай, воин, — сказал Генка Сереге. — Держись к нам поближе. А то оторвут задницу — будешь потом жалеть.

Но вчетвером мы воевали недолго. Когда садились в то утро в бэтээр, Генка смеялся над Серегой.

— Ни фига, воин! Мы все тут в свое время за клиренсом для танка ходили. А как ты хотел? На войне повоевать — и не узнать, что такое клиренс? Вон у Пашки отец на флоте служил. Их там по первому времени заставляли якорь точить. Чтобы лучше входил в грунт. Прикидываешь? Напильниками. Скажи ему, Пашка.

Серега залез в бэтээр последним и закрыл люк.

— Жалко, что меня не взяли во флот. Я бы им штук сто якорей наточил.

— Не ссы, воин, — сказал Генка. — От судьбы не уйдешь. Полгода назад здесь целую бригаду морской пехоты положили. Тоже, наверное, радовались, когда призывались. Типа — будем плавать по морю. А люк, воин, ты напрасно закрыл.

— Почему?

— Потому что я с тобой еду. Ехал бы ты один — никто бы тебе слова, блин, не сказал.

— Не понимаю.

— Поймешь, когда граната в бэтээр попадет. Прожжет на фиг броню и внутри взорвется. А нас всех в куски разнесет, потому что давление в закрытом пространстве будет совсем другое. Ты физику, воин, когда-нибудь изучал? Или только дрочил у себя в туалете в школе? Дай-ка, Костя, я вот сюда сяду. Давай, давай, зад подвинь. А ты, воин, люк открывай. Чего на меня уставился?

Честно говоря, не знаю почему я нарисовал его пьяным. Может, потому, что к тому времени уже нечего было рисовать. Все, что было у Александра Степановича, я уже срисовал на бумагу. Всю его обувь, посуду, бутылки, книги, дурацкие статуэтки. Все, что он ставил передо мной. Больше рисовать ничего не осталось. И вообще скучно было сидеть. Потому что он отрубился, а я сидел перед ним и не знал, как оттуда уйти, и дверь за мной закрыть было некому.