Феликс Кандель - День открытых обложек

Раздевшись‚ старик аккуратно складывал вещи‚ медленно шел в моечный зал‚ ступая по мокрому полу, мылся там долго‚ не спеша‚ добрые люди чуть не до крови натирали ему спину.

Будка айсора лепилась к дому на конце бульвара, рядом с входом в аптеку. В той аптеке был телефон, по которому позвонил маме на работу, рассказал со слезой про потерю хлебных карточек, – очередь к прилавкам ахала, сочувствуя.

Дом на конце бульвара сломали на моих глазах, но дальше, признаюсь, авторский текст, замешанный на достоверности послевоенных лет.

Малоумный Гена подружился с чистильщиком обуви, зимой залезал к нему в будку‚ и они сидели в теплой тесноте, за тонкими фанерными стенками. Весь в морщинах‚ мятый‚ печеным пирожком‚ айсор и одряхлевший не по возрасту Гена. Лишь изредка старик кричал наружу‚ в пронзительный холод‚ сиплым‚ дребезжащим голосом: «Покупайте стельки! Хорошие‚ мягкие‚ теплые стельки!»

Снесли будку чистильщика, сорвали железо с крыши дома‚ кран раскачивал на тросе чугунный шар, разбивая стены, а Гена суетился, потный, взъерошенный‚ не мог отыскать старика в сутолоке людей и машин, кричал‚ грозил кулаком.

Хотели везти в лечебницу, да объявился айсор, взял Гену за руку‚ повел за собой. Исчез Гена, не появлялся больше в наших краях, не бродил по бульвару, изумляя голубыми бретельками, тельками, тельками...

Бабушка Циля Абрамовна поведала внучке…

…про Адама и Еву‚ про царя Давида и царя Соломона.

На первомайском сборе первоклашки пели, танцевали, читали стихи про дедушку Ленина, а Манечка вышла в круг и рассказала о шести днях творения, объяснила непосвященным, как оно было на самом деле.

Директор родителей вызвал, на работу грозил позвонить, чуть не выгнали Манечку за религиозную пропаганду. Теперь она выросла, выяснила, наконец, кто сотворил этот мир‚ – не одурманить ее бабушке Циле Абрамовне…

В коридоре слышно:

– Люди‚ моль! Полон дом мужчин и некому убить моль!..

Софья Ароновна из магазина вернулась, и Костик бежит к ней, рассказывает:

– Жили-были дед да баба, и была у них курочка Ряба. Снесла курочка яичко‚ не простое‚ а золотое. Дед бил-бил‚ не разбил. Баба била-била‚ не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула‚ яичко упало и разбилось. Дед плачет, баба плачет...

Костик вздыхает шумно:

– Чего плакать? Сами не разбили, а мышка помогла. Надо радоваться, спасибо сказать.

– Они разве плачут? – криком удивляется Софья Ароновна. – Они от радости плачут. Самые слезы от радости.

Евреи любят лить слезы.

У них это хорошо получается.

Костик – он из «Коридора», первого романа сочинителя, который написан давно, очень давно, будто пронеслись над головой сотни лет.

Он долго лежал в столе без надежды на публикацию, и было горько открывать папку с рукописью. Потому что роман старел год за годом, неприметно умирал для автора‚ живущего уже в других временах и оценках‚ – но, может‚ это автор старел, а роман оставался неизменным?

Книги должны выходить вовремя.

Костик идет на кухню, тянет свое.

– Дед плачет, баба плачет… Надо мышке спасибо сказать.

– А дети у них где? – спрашивает няня.

Костик того не знает.

Сказка не знает.

– Стало быть, – решает няня, – по детя́м плачут. Старики завсегда по детя́м плачут.

Костик заглядывает к Ренату Ямалутдинову.

У Рената земляк живет, по судьям-прокурорам ходит‚ правду татарскую ищет, – у них в Бугульме мечеть закрыли‚ старикам молиться негде.

– Мышка бежала‚ – рассказывает Костик‚ – хвостиком махнула, яичко упало и разбилось…

Притих старик, бормочет на своем языке, пальцы загибает, – что ему мышка? Что курочка Ряба?

– Худо... – шепчет старик. – Кругом худо. Дед плачет, баба плачет... Старые стали. Старого легко обидеть…

Вот и Ренат возвращается с работы, Костик – к нему:

– Дед плачет, баба плачет...

Он молодой‚ Ренат‚ горячий‚ нет для него преград на море и на суше‚ ему не страшны‚ Ренату‚ ни льды, ни облака, а главное‚ он всё понимает, Ренат‚ всё одобряет. «Дан приказ: ему на запад, ей в другую сторону…» Ренат поет‚ Самарья шепотком подпевает. «Люди! – кричит Софья Ароновна. – Перестаньте петь‚ люди! Начните уже рожать».

– Не надо плакать‚ – решительно отвечает Ренат. – Дед тут‚ баба тут...

И до Самарьи дотрагивается.

Он светится, она светится – Костику на удивление.

Та история продолжается и в наши дни.

Дед плачет, баба плачет: поводов тому не счесть.

А Костик уже вырос и обзавелся внуками, сам сочиняет немудреные истории.

Жил в машине мышонок, и жил он на колесах. Автомобиль катился по улицам, лихо вписываясь в повороты, резко тормозил, – мышонка укачивало на скорости, и оставалось мечтать об уюте и покое.

Владелец машины отвозил сына в школу, к вечеру возвращался с работы, а мышонок вылезал из багажника, подбирал крошки, оставшиеся от детских завтраков, взбирался даже на руль, но тронуться с места не мог. Тыкал носом в гудок, автомобиль отзывался коротким сигналом, хозяин выскакивал во двор, и приходилось вновь скрываться в багажнике.

На заднем стекле появилось извещение: «Ой, он меня продает!» Хозяин машины был шутником, но продавал ее всерьез и без возврата.

Машину купил я.

Заметил пассажира.

Сказал:

– Я не лихач. Со мной не укачает.

Успокоил:

– Вожу бережно, осмотрительно, – знаешь, сколько лет за рулем?

Он не знал.

Ездил не часто, на малые расстояния, оставлял мышонку еду, и он заскучал от долгих стоянок. Не взбирался на руль по ночам, не тыкал носом в гудок: подремывал в багажнике от избытка провизии.

Ему бы – чтоб сердце замирало на лихих виражах. Лапки дрожали в пугливом восторге. Шерстка ершилась: ух, а-ах!

Страсти мышиные неисповедимы, и он от меня сбежал.

К прежнему, наверно, хозяину, о котором тосковал.

И я бы сбежал от себя.

К тому, прежнему.

Да уж теперь – никак.

Мы были жестокими и учителям не спускали…

…а они не спускали нам, в ожидании новой пакости изобретательных негодяев.

Twinkle, twinkle, little star,

How I wonder what you are!

Джейн Тейлор. Детский стишок. Заучивали на уроках английского языка:

Up above the world so high,

Like a diamond in the sky.

«Мерцай, мерцай, маленькая звездочка…»

Какая, к черту, звездочка?

Сидели за партами дети войны и раздельного обучения, вороватые от несытости, грубо проказливые, недополучившие хлеба, масла, девичьего утишающего соседства, смягчающего подростковую дурь. Убегали с уроков на Арбат, в магазин «Витамины»‚ покупали стеклянный флакончик с кисленькими горошинами, заткнутый ваткой, – «Прием одна-две штуки», вытряхивали в рот все сразу: малолеткам недоставало сладостей.

Макали в чернильницу ручки-вставочки, списывали на контрольных – в семь глаз не уследить, вопили с восторгом: «Училка заболела!..», мчались по улице, пиная консервную банку с воплем и грохотом. Протыривались без билета – словечко незабываемое – в кинотеатр «Первый» на улице Воровского, а там, на экране, дама в пеньюаре, кавалер в шлафроке, кофе в чашечках, яйца всмятку, поджаренный до золотистости хлеб, – ребята дружно сглатывала слюну, а они не ели, даже не притрагивались, дураки, после ночных забав.