Феликс Кандель - День открытых обложек

Вилка падает на пол, Боря ее не поднимает.

Откровения – их не миновать.

– Сходите на кладбище, Нюма. Взгляните, как лежат они, дружно, рядком-ладком, то ли прежде? Эти жили‚ а те за них беспокоились. Эти делали гешефты‚ а те места себе не находили. Одни прошибали стены собственными головами, другие волочили мебель через образовавшиеся проломы.

– Запишите, – просит Нюма Трахтенберг.

– Давно записано, – отвечает Боря. – И где теперь те головы? Одна кругом мебель.

Допивает кофе.

Забирает оставшееся пирожное из розеточки.

Пора уходить.

– Меня можно запоминать, Нюма. Пора. И не перебивайте. Не перебивайте!

Нюма не перебивает.

– Мое вам напутствие, друг мой. Судите окружающее по лучшим его проявлениям. Работу. Книгу. Подругу. Миг отошедший. И хвалите. Хвалите непременно. Тогда нормально, жить возле вас захочется.

Нюма Трахтенберг обеспокоен.

– Вам рано уходить‚ Боря.

Соглашается не сразу:

– Иногда кажется, действительно рано... Беру отсрочку: поживу малость‚ и будет.

Глядит испытующе. Чешет лоб. Дерёт шею ногтями.

– Неделю назад кончилась отсрочка. Взял другую. На два года. Но станут ли так долго платить пособие?..

Отодвигает пустую чашку, говорит решительно:

– Вы не поверите, Нюма! Я написал элегию. В подражание великим.

Читает с выражением:

– Горят болота. Торф горит. И утки‚ ожиревшие за лето‚ бьют крыльями по пламени озер. Но крылья слабы для такого веса‚ а торф горит‚ и отблеск по воде багрово мертвый‚ яростью косматый. От ужаса ныряют утки в глубины вод‚ в прохладу струй‚ но там лишь рыбы‚ много рыбы. И утки всё жиреют и жиреют...

Он улыбается, Боря Кугель, мудро и чуть насмешливо.

– Зачем мы рожаем, друг мой? Рожаем и рожаем. Ради чего?

Оглядывает зал, где притушен свет.

– Быть может‚ передаем детям наше беспокойство. А может‚ мы передаем надежду…

Год начался в сентябре…

…сентябрь – месяц знойный.

Протрубили в шофары‚ прочищая окрестности от скопившихся нечистот. Пробудились для раскаяния оробелые сердцем. Разломили спелый гранат. Обмакнули яблоки в мед. Содрогнулись в грозные дни‚ поминая содеянные вероломства. Попросили прощения у обиженных, покаялись‚ испрашивая исцеления с пропитанием, снова протрубили в шофары – докричаться до Трона милосердия и встали на путь прерванных беспокойств.

А по соседству выравнивают площадку для здания‚ заливают бетон в уготованные ему отсеки. Склон взрезан‚ травяной покров сорван и обезображен‚ оголено потаенное‚ упрятанное от нескромного взора; осыпью по склону битые камни‚ серые ошметки цемента‚ клочья драных мешков‚ ржавая арматура – лишаем‚ струпьями‚ невозможной проказой посреди накопленной с трудом зелени.

Вздохнет терпеливо потревоженная земля, станет наращивать травы по осыпи‚ кусты с колючками‚ чтобы заслонить непотребство‚ – на это уйдут годы.

Улица неприметна, дом на ней: один подъезд‚ пять этажей‚ дождевые подтёки на каменной кладке‚ неприбранный газон на входе.

Дом был некогда новым‚ жильцы помоложе‚ заботы помельче‚ врата надежды поскрипывали‚ казалось‚ неподалеку‚ спасение – запоздалой влагой – готовилось оживить души‚ однако газон оставался общим‚ а оттого он ничей‚ оттого не ухожен.

С разверстого мусорного хранилища ветром заносит пластиковые мешочки‚ которые живут бесконечно и не уходят в перегной. Мешочки пакостно шуршат повсюду‚ сговариваясь на непотребство‚ покорно распластываются у подъезда от обильной росы‚ а через них перешагивают‚ чтобы не поскользнуться.

Но природа сильна и способна на многое, лишь бы ей не мешали. Розы буйствуют на газоне‚ расплескивая без корысти лепестковую свою красоту. Жимолость завивает ржавую ограду и дурманит ароматами. По кромке газона лезут наружу непородные нарциссы‚ потомки чудесных созданий‚ которых привезли из-за моря в дар этому городу. Потомки выродившихся потомков.

Дом высится на обрыве…

…над крутым провалом.

Над домом располагается плоская крыша, на ней стоят короба под стеклом для уловления солнечной ярости и нагрева воды.

Оттуда видно далеко.

А на цыпочках еще дальше.

Опадают книзу горы Иудейские‚ а на крыше‚ спиной привалившись к бойлеру‚ сидит зачарованный свидетель‚ вознесенный над общим пониманием‚ в слепоте постижения и безмятежности упований.

Ветры приносят из пустыни сухость ее дыхания, томные выдохи Аравии Скалистой. Полуночные соблазны являются на крыльях воскурений‚ с катышком дурмана из железы эфиопской кошки виверры, для бурного вскипания чувств. Луна всплывает над горами Моава‚ огромная‚ изжелта-рыжая‚ бесстыжая в своей оголенности‚ завораживая неприкрытыми прелестями‚ готовая обрушиться по склонам в лютой похоти‚ подмять‚ грубо попользовать, отбросить за ненужностью обмякшее тело.

Пустыня молчалива. Блуждающие по ней молчаливы тоже. Мысли не высказаны. Поступки не проявлены. Похрупывает песок под копытами верблюдов, похрустывают их разношенные суставы. Оттуда – из пустыни – подступает опасность и тьма к вечеру. Оттуда приходит первый луч‚ принося избавление. Там чудеса валяются на песке‚ и через них перешагивают.

Кто перешагивает‚ а кто спотыкается.

Город перед свидетелем – многолик и непознаваем. Лики его засыпаны слоями. Тридцать метров вовнутрь в ожидании вызволения. Капли росы под слоем погребения. Прах и камни. Застывшие вздохи. Притихшие клики. Восшумевшие в стенаниях. Отликовавшие в довольстве.

Город огородился холмами, как запахнулся в былое. Где не иссыхали фонтаны в излиянии оливковых масел. Не пустели кувшины с вином. Не переводились умелые каменотесы‚ ткачи с горшечниками, составители благовонных мазей. Где не жалил змей. Не рушилась кровля. Дым воскурений. Вино возлияний. Слово заветное в рассветный час веры. Где подрастал юнец, саженцем надежды. Прозревал печальник в уединении с истиной. Говорливые старцы поучали на площадях: «Слышал я от учителя моего...» Мудрецы в виноградниках‚ отличные походкой‚ речью‚ одеянием‚ множили учеников‚ побуждаемых к пониманию‚ наговаривали в закрома памяти: «И свершилось в дни прежние‚ в городе на камнях и из камней‚ который притягивает и не отпускает...»

В воротах Старого города стоит нищенка на гнутых от хилости ногах. Ей подавал царь Шломо. С ней здоровался пророк Ирмиягу. Ее изгоняли персы‚ жгли крестоносцы‚ голову отсекали монголы.

– Подайте недоданное. С третьего‚ пожалуй‚ века.

– Нашей‚ хотя бы‚ эры?

– Вашей, вашей…

«Тысяча лет как день вчерашний...»

Прислушайтесь: звуки города отзвучали‚ не дозвучав. Их заносит песком вместе с развалинами великолепных строений‚ но раскапывают те развалины‚ и звуки пробуждаются от спячки. От слоя к слою, сумей только уловить. Голоса детей на улицах. Призывы царских глашатаев с городских возвышений. Рокот каменных жерновов для перемалывания ячменных зерен. Вопли разносчиков, сбереженные в сохранности: «Вода для жаждущих! Вот вода!..»