Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

Утром в амбар вошел часовой с винтовкой под мышкой. Он поглядел по сторонам, втянул в легкие приятный запах сена и сказал негромко, но явственно:

— Ну, старик, собирайся, поедешь в штаб.

Окинул взглядом двуколку и подошел к одному из свисающих с балки мешков. Дунул в сжатый кулак и ударил дважды по мешку, затем пнул валявшийся под ногами котел с прогоревшим дном и, обращаясь в сторону чурбака, сказал громче:

— Вставай, пошли!

Выставил винтовку и ткнул изогнувшееся тело стволом в плечо. В ответ — лишь вялое сопротивление, такое же, как от удара по мешку. Он толкнул сильнее, и тело упало на молотильный ток, усеянный щепой и соломой. Часовой наклонился и буркнул, разочарованный:

— Вот те на, такая история! — Он вышел из амбара и крикнул: — Никон, бегом к комиссару, офицер помер!

Полк Ивана Федца был в соответствии с догадкой Станкевича лишь авангардом, главные силы большевиков стояли еще за рекой. Утром Федец получил сообщение, что на станцию Васильевка прибыл бронепоезд с дроздовцами, в связи с чем ему надлежит, немедленно покинув захваченные хутора, отойти обратно за Днепр. Федец выл не меньше часа от ярости, набил морду вестовому, поклялся комиссару Богом, в которого не верил, что устроит в штабе резню, но, разумеется, это был уже не восемнадцатый год, и приказ пришлось выполнять.

Сельчанам оставили несколько десятков трупов, которые следовало как можно скорее закопать, потому что осень была туманная, дождливая и морозов пока не предвиделось. И потому, матерясь не хуже Федца, они принялись за проклятую работу так, как берется за нее мужик, если он на что-то решился. Среди мертвецов были и Станкевич, и Демьянчук. Демьянчука в амбаре за молотилкой нашла соседская девчонка.

Для деревенских возникла некая моральная проблема, которую, возможно, они сразу б и не решили, не возникни дело какого-то Фрола и какой-то Анастасии, которое взволновало всех. Говоря «всех», нельзя сбросить со счета и детей, тащивших тяжелые, мокрые и как бы набухшие от влаги трупы. Да, нелегко приходилось ребятишкам, ноги и руки покойников были скользкими и неподатливыми, но усилия компенсировались замечательной игрой: когда тело валилось с земляного бугра в глубокую яму, разгорался спор на конфеты, резинки для рогаток, на птичьи яйца и на папиросы — ничком бухнется или навзничь.

Так вот, насчет Демьянчука. Тут все было не так просто. Мужики потолковали на перекуре и пришли к выводу, что хотя Демьянчук мужик, конечно, богатый, уважаемый и толковый, но, с другой стороны, нездешний, приблудный, одни говорили — с Урала, другие — с Дона. Одинокий, жена померла, дочка шалавит у Махно — ни найти, ни известить. В церкви почти не бывал; словом, учитывая все это, обиды ему никакой не будет, если и он вместе с остальными, которые, может, даже лучше его, здесь же ляжет в землю.

Бросили его на самый верх и дружно взялись за лопаты, тем более что с реки набежал холодный пронзительный дождь. Офицеров перед похоронами обыскали основательно, но взяли немногое. Хутор был богатый, кулацкие сынки хаживали с бандами, и сапоги, шарф или там зеркальце не производили ни на кого впечатления; хотя и брали кое-что, но, скорее, порядка ради, по привычке.

Станкевича собирались похоронить в чем был. Но в последний момент какая-то девочка позарилась на металлический образок Пресвятой Девы, один из тех, что он взял из вещей матери.

Двумя неделями позже, когда свежую могилу присыпало первым снегом, Димка, деревенский дурачок, поставил на ней крест, но ребятишки его повалили. На следующий день он поставил другой, сделанный из трех прутиков, связанных берестой, и тот простоял до самого лета.

— Самое горькое, что может ждать мужчину, — повторил невысокий и коренастый, обращаясь к тому, который сидел в кожаном кресле в углу комнаты. Сказано это было в тот момент, когда темно-зеленый автомобиль бесшумно затормозил перед домом.

В дверях появился молодой человек и, обведя взглядом комнату, заваленную книгами, которые громоздились кипами до потолка, валялись грудами на полу, сказал не слишком громко, но достаточно уверенно, зная, как видно, что его приезда ждут:

— Рогойский!

Произнес спокойно, с легким оттенком превосходства, что при иных обстоятельствах было б, может, незаметно вообще, а сейчас осталось незамеченным, поскольку у тех двоих не было повода вслушиваться в интонацию, вроде естественную, таящую лишь намек на дерзость.

Один из двоих, еле различимый по причине опущенных штор (возможно, именно поэтому в фамилии «Рогойский» слышался также вопрос), подошел к молодому человеку, не вынимая рук из карманов и подавшись массивной головой вперед, сказал:

— Слушаю вас.

Слова его напоминали отрывистый лай. Если вопрос прибывшего казался вежливым, даже изысканным, то в ответе прозвучали лишь раздражение и неприязнь.

Мужчина в кресле шевельнулся в своем углу, видимо пытаясь встать, но коренастый махнул рукой, чтоб не поднимался.

В комнате стоял запах лежалой бумаги и дорогого табака. Был еще некий неуловимый душок, людям с тонким обонянием и склонностью к анализу он сказал бы, что комната долго была необитаемой и что прежде здесь жил одинокий мужчина.

— Ну так что? — спросил тот, чью фамилию назвали, проведя рукой по мускулистой, темной от загара груди, которую прикрывала кое-как застегнутая и небрежно заправленная в брюки рубаха.

Прибывший стоял, чуть выпятив живот и откинув назад плечи, как стоят очень высокие худые люди. Он посмотрел в угол, словно желая пробиться взглядом сквозь полумрак, столь привлекательный и желанный в этот знойный день и, возможно, даже обещающий нечто вроде прохлады.

— Нам нужно поговорить с глазу на глаз, — бросил он, взглянув на мужчину в кресле.

Но тот, к кому это было обращено, стоял уже к гостю спиной. Их разделял широкий стол, на котором валялись бритвенные приборы и белое льняное полотенце с полоской запекшейся крови.

Резким движением Рогойский распахнул дверцу лежащего на полу и оттого похожего на дорожный саквояж шкафчика, извлек оттуда бутылку водки, выдернул пробку, сделал несколько глотков из горлышка и показал бутылку своему компаньону, тот лишь помотал головой, и тогда, держа бутылку в одной и пробку в другой руке, хозяин повернулся к молодому человеку, который стоял все на том же месте в двух шагах от двери, и тряхнул бутылкой. Молодой человек скривил в улыбке лицо, выпятив губы с полоской хилых усиков под носом. Ни капли замешательства, вновь чувство превосходства, и коренастый у стола, конечно же, это заметил, он пожал плечами и удовлетворенно поглядел на того в кресле, давая понять взглядом свое отрицательное отношение к визиту. И даже казалось, это привело его в хорошее расположение духа, как бывает, когда обворованного радует известие, что в такое же время и при подобных обстоятельствах был обворован еще кто-то другой; он швырнул бутылку обратно в шкафчик, выстланный, надо полагать, чем-то мягким, потому что звука от падения не последовало, и спросил вновь, но не поворачиваясь к гостю: