Денис Гуцко - Орлы над трупом

С Наташей ему не хватало простых и понятных вещей. Распить бутылку вина перед постелью или рассказать друг другу о детстве было недостаточно. С ней хотелось чего-то еще. Конечно, все оставалось брошенным на середине. Все обрывалось…

Если они проводили вместе вечер, то назавтра ему непременно нужно было куда-то нестись, а оттуда на доклад к боссу, потому что тот «ничего важного никогда телефонам не доверял», а от босса еще куда-нибудь. Не доверял телефонам! «Эти слова по воздуху… Каждый может подслушать. Нет, ты приезжай, скажи мне свои слова так, чтобы я тебя видел, а ты меня». Полунин сочинял для него дела со скоростью пулемета. Расстреливал поручениями. Дела были самые разные. Порой копеечные, порой дурные: переписать, организовать кладбищенских бомжей, закрепить за каждым участок и заставить убирать там мусор. Бесплатно, за одно только разрешение и впредь кормиться с кладбища. Бомжи-уборщики, мастера могильной чистоты. И чем дурней было задание, тем строже он спрашивал. Если поручения его оказывались не выполнены, то, грузно расхаживая перед самым его носом – почему-то нужно было пройти в каком-нибудь сантиметре, – он отчитывал его как мальчишку, называл студентом, предлагал перейти в землекопы, а выговорившись, печально пенял на то, «с кем приходится работать».

Мог бы ничего не узнать – ныло в сердце. Вадик не дозвонился бы, Наташа собрала бы чертов чемодан раньше, чем он туда добрался. Он ничего не узнал бы. Ничего. А собственно, что он знает сейчас? Все то же ничего. Словно кутенку, у которого вот-вот прорежутся глаза, мелькнуло что-то – и тьма захлопнулась. Но теперь в ней было тесно и тоскливо.

Андрей вдруг заметил, что Наташа остановилась и смотрит в его сторону. Она отошла далеко, с этого расстояния не разглядеть уже лица, не разобрать, как она смотрит – и он тоже смотрел на нее. Андрей вдруг почувствовал, что злость совсем его покинула. Без злости стало совсем уж пусто.

Он не торопился включить скорость, но и дождаться, пока их нагонит кто-нибудь из едущих сзади, Андрей не хотел. Секунду, – попросил он сам у себя, глядя на стоящую среди ветреной природы Наташу, – одну секунду. Началась паника, мысли полезли все разом. Секунду, одну секунду. Отчетливо прозвучала лишь самая глупая и никчемная мысль: вот кто может знать, есть ли на совести Мих Миха чья-нибудь жизнь.

Андрей зажмурился.

Было непонятно, куда подевался дождь.

Сначала казалось: вот-вот грянет. Тучи замазали небо, асфальт потемнел. В воздухе носилась водяная пыль, и на лобовом стекле вырастали капли. Дрожа и петляя, они расползались в стороны. Вадим гнал. Не хотелось, чтобы дождь застал слишком далеко от Литвиновки. Из «Каравеллы» он выжимал до ста двадцати на более-менее нормальных участках, но у него было нехорошее предчувствие.

На Каменском переезде его остановили менты. Вадим и сам удивился: он никогда не нарушал правила. А тут – как ехал, так и перемахнул, не притормаживая.

Вылез из машины смущенный.

– И чего так гоним? – спросил мент через губу.

– Путь неблизкий, хочу до дождя успеть.

В горле пересохло, будто его поймали с чем-то очень-очень серьезным, и он не знает, как выкрутиться. Второй мент оторвался от его прав, построил брови домиком и широко, театрально обернувшись, посмотрел на небо. Небо впереди было чистое, как вымытое блюдце. Он обвел жезлом горизонт.

– До дождя? – сказал. – Хм, наверное, далеко собрался. Салон покажи-ка.

А сам уже клевал козырьком кепки в тонированное боковое стекло.

В салоне лежал Михал Михалыч.

Чтобы меньше болтало, гроб прихватили веревками к полу, пропустив веревки под крепления сидений, располагавшихся вдоль бортов, и обложили покрышками.

– Михал Михалыч Полунин скончался, хоронить везу на родину, в деревню Литвиновка, – отчеканил он.

Не поверили.

– Серьезно?!

Чтобы хозяин Северного городского пожелал лечь в землю в какой-то там Литвиновке – не поверили. Справку от врача вертели и так и сяк, печать скребли и терли, размазали всю. Паспорт покойного изучили досконально. Все равно не поверили. Ругаться с ними при Михал Михалыче Вадик не решился. Пришлось веревки отвязывать, снимать крышку. Поцарапал немного, на торце: крышка соскользнула и чиркнула по левому углу изголовья. Как по сердцу.

– А че ж гроб такой простенький? Сосна, что ли?

Промолчал. Разбирались бы… «Сосна»!

Они даже в гроб сунулись, полезли шелковые складки перебирать, но тут он их одернул:

– Куда? Испачкаете ведь!

Покойника обшарили как живого, карманы повыворачивали, брюки обхлопали.

– Михал Михалыч Полунин, – говорил он им. – Неужели не узнаете?

– Ну Полунин. Ну Михал Михалыч. А где, понимаешь, кортеж? Где народ-то? Мало ли в городе Полуниных? У нас в отделении, например, три Федорова. Тоже мне удивил!

Долго тянули, придирались. В конце концов он дал им денег. Взяли деньги и медленно направились к своей «девятке»: свободен, мол. Михал Михалыч, конечно, отчитал бы его: «Видишь, что не можешь договориться – сразу плати. Сколько учил тебя: давать нужно вовремя. Или вообще не давать».

Пожалуй, больше всего остального ему будет не хватать этого крепкого голоса, всегда произносившего четкие монолитные фразы. Будто бежавшего по рельсам. Вадик вздохнул и, тяжко качнув головой, обернулся в салон. Крышка осталась лежать сбоку. Гаишники отказались помочь с веревками, а плохо прижатая крышка прыгала бы на колдобинах, побила бы весь лак. Лоб Михал Михалыча колыхался из стороны в сторону, словно он в задумчивости покачивал головой. Покачивал и приговаривал: «Да, Вадик, вот так помрешь, а назавтра грош тебе цена».

– Даа… при жизни суета – и похоронить такая ж суета, а то и хуже…

Вскоре на Вадика навалилось чувство вины. Он не позвонил начальнику ГИБДД, не предупредил, что повезет Михал Михалыча. Вот как обернулось: всего лишь позавчера главный гаишник приезжал в офис на Северное, интересовался местом на центральной аллее… Нефрит у него, решил подготовиться. Михал Михалыч ничего ему не обещал. Он сам решал, кому можно лечь на центральной аллее. И никакие недовольства высокопоставленных друзей и родственников его не пугали. Не каждый мог рассчитывать. Чтобы получить место на центральной аллее, нужно было поддерживать знакомство с Михал Михалычем, нужно было проявить желание, показать, что ты или твои родичи достойны этой привилегии. Даже если ты главный гаишник. Порядки, негласно установленные Михал Михалычем, напоминали правила вступления в закрытый клуб. Это и был клуб. Прогуляешься вдоль могил, почитаешь имена – и многое поймешь: как жить, к чему стремиться. Шансы у гаишника были, естественно, большие, но Михал Михалыч в тот день ничего ему не ответил. Он никогда не отвечал в первую встречу. Его вели в ресторан, приглашали на семейные празднества. Он присматривался к претенденту. Но в этот раз вышло по-другому.