Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

Так и умру, не узнав, что сталось с женой моей. Я потерял ее из виду в первый же день боя. Младенец вот-вот должен был появиться на белый свет, и я оставил Ванку с другими женщинами в одном доме. Дом каменный, добротный, не боится огня, но турки вскоре отрезали весь тот край села. Там среди женщин были и жены чорбаджий, и потому опасаюсь я, как бы заодно с ними не пощадили турки и мою Ванку, не отвезли бы ее живую в Устину, и тогда сын мой родится в турецком селе, покуда отец его со своими товарищами погибает в болгарском.

Грохочет Перун над нашей церковью Михаила Архангела. Хорошее имя дали мы церкви — приберет Архангел Михаил души наши, все до единой. И пусть. Никто не хочет сдаваться. Желали перуштинцы с честью бороться, и если надо — с честью умереть. Я сделал все, чтобы сбылось это их желание, чтоб делом подкрепили они свои слова. Не из ненависти потребовал я в тот вечер смерти Дели-Асана Баймана-оглу и его дружков. И спасибо им, что сами явились в нужную минуту. Потому что и без них уже решена была судьба Перуштицы и тымрышскими и устинскими башибузуками. Останься село покорным, упади оно на колени, моля о султанской милости, все равно уже надвигался Мамед-ага с тысячью помаков, и каждый из них знал, зачем он идет. Они шли и не остановились бы на полпути — слишком много золота накопилось в Перуштице. Иначе какая польза была бы им от вероотступничества?

Потому-то и вспомнил я тогда Рогле и отметил мужчин таким знаком, который, хоть и смывается водой, передается детям и внукам. А отмеченного таким знаком нельзя ни отуречить, ни усмирить, ни снова сделать рабом. Недаром был я у Раковского и Дьякона, недаром собирал легенды. Каким учителем был бы я, Петр Бонев, кабы не знал хоть немногим больше своих братьев? И ежели вы послушаетесь меня, то, поминая когда-нибудь всех тех, кто погиб за нашу свободу, помяните наравне со мной и Дели-Асана… Помяните и тех, кто убил чорбаджийских посланцев на Власовице, хотя я до сих пор не могу взять в толк, кто они были и для чего это сделали.

А говорить обо мне будут разное — и хорошее и дурное, и ежели жена моя, Ванка, чудом уцелеет вместе с ребенком, всегда найдутся хулители, изверги и подлецы, которые скажут, что с легкостью принес я в жертву целое село, потому что близкие мои были вне опасности. И другую хулу могут излить на меня, но вы, живые братья, как только они меня помянут, вызовите мысленно мой образ. Да и сам я с готовностью буду являться, ибо привык я всегда быть среди людей. А увидев меня снова и поразмыслив, как и для чего я жил, вы сами решите, что в словах обо мне — истина, а что — ложь. Если же вы будете призывать меня почаще, я, учитель Петр Бонев, еще много передам вам драгоценных знаний…»

Кошель по-прежнему издавал тихий, ласковый шелест, светлый, шепчущий звон. Этот звон по-прежнему проникал в пальцы Исмаила-аги, а кровь по-прежнему разносила его по жилам.

Но вот из-за соседних дворов стал нарастать цокот копыт. Верно, это был Зекир с телегой. Только почему-то не слышно было стука колес, вместо них Исмаил-ага уловил тихий гортанный говор и шлепанье босых ног, бегущих за лошадью. Золотой звон исчез из его крови. Кошель все еще оттягивал руку, еще более нежеланный, еще более нечистый, чем раньше, и ага не знал, куда его девать.

Говор смолк у ворот, и огромного роста всадник заполнил собой их просвет, наклонив голову, стараясь не задеть черепичный навес над воротами.

Он был в грубой одежде из домотканого сукна, какую носят все горцы, только не серой, а выкрашенной в черный цвет, на голове его была простая белая чалма, не слишком чистая, как у большинства правоверных. Это был или молодой парень, но с мощным, непомерно развитым торсом, или стареющий бравый мужчина с лицом мальчишки, румяным как яблоко, и светло-русой жидкой бороденкой. Он властно восседал в седле, подпоясанный широким поясом, из которого торчало множество перламутровых рукоятей пистолетов и ножей; справа и слева у него висело по ятагану, а за спиной — длинноствольное ружье.

Оружия этого хватило бы по меньшей мере на двоих, и Исмаил-ага впервые видел такое диво. Он медленно поднялся с гиацинтовой грядки, чтобы указать непрошеному гостю путь от ворот, и только тогда увидел слепящий золотой блеск стремян у ног конника. Золотом, золотыми бляхами были украшены и поводья и кожаный пояс.

«Ал-лах, — пронеслось в голове Исмаила-аги, — неужто это он?» Теперь конник уже казался ему величественным. Словно он видел перед собой далекого предка — Алтын-спахилы. Такая же сбруя, оставшаяся как память о былых временах, висела сейчас в доме его брата — истлевшие, ставшие ломкими от времени ремни. Поговаривали, что только один-единственный человек во всей великой державе — потомок старинного славянского рода, силой обращенного самим Алтын-спахилы в мусульманскую веру, хозяин чабанов, отар и каменистых круч — продолжал употреблять такой убор. Но у этой сбруи кожа была гибкая, черная, и золото на ней сверкало еще ярче. «Он! Тымрышлия!» — воскликнул про себя Исмаил-ага.

— Живей! — обернувшись назад, крикнул по-болгарски Тымрышлия.

Человек десять помаков ворвались друг за дружкой во двор, с опаской обегая конский круп. На козьих тропах их родных гор это животное встречалось редко, и они боялись его. Помаки были босы, одеты в такую же грубую одежду из домотканого сукна, только ветхую и серую. Медные бляхи на их старых кожаных поясах отливали всеми цветами — от красного до зеленого.

Тымрышлия обвел рукой дом, конюшни и двор и только тогда заметил Исмаила-агу, стоявшего молча посреди цветника. Глаза их встретились. Он открыл было рот, но тотчас закрыл его, не издав ни звука. Исмаил-ага почувствовал, что и он понял, с каким человеком ему предстоит иметь дело.

— Кто это? — произнес отчетливо по-болгарски Тымрышлия, не спуская с него глаз.

— Кто ты? — крикнул один из пеших, двинулся было к Исмаилу-аге, но остановился на полдороге. — Кто ты и откуда?!

— Я — Бен Исмаил-ага Ибрахим-бей Мирза Алтын-спахилы Сулейман-оглу, — гордо произнес Исмаил-ага и спросил по-турецки: — Сиз ким синиз? Бурда насыл иш вар? (Кто вы? И чего вам здесь надо?)

Пеший удивленно повернул голову, ожидая дальнейших приказаний. Но Тымрышлия молча восседал на коне, нахмурив светлые брови, немного подавшись вперед, словно желая лучше рассмотреть человека, стоящего посреди цветника.

— Не понимаю, — сказал он по-болгарски. — Кто ты такой?

Исмаил-ага мрачно усмехнулся.

Помаки не водили дружбы с турками. Они покидали свои отары, только отправляясь на кровавую поживу, — стало быть, опять-таки к болгарам. Откуда им было знать турецкий? Но для рода Тымрышлии это незнание было прихотью и политикой… Ибо ученые сановные головы в Филибе и Стамбуле видели ценность Тымрышлиев именно в этом. Там считали, что ни один пришлый правитель не может иметь в горах того веса и той власти — во славу султана, — как сильный, сломленный, а затем обласканный местный владетель, близкий и понятный помацкому сброду. И Тымрышлии держались за эту близость к чабанам, которая придавала им большую цену, чем близость к благородным османским владетелям из равнинных сел. А может, им мешали унизительные воспоминания, может, они боялись потерять самостоятельность и вес и не получить взамен настоящее, полное равенство с турками.