Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

— Пошли, что ли! — сказала Жела.

— Погодите! — остановила их хозяйка. — Никуда я вас не пущу. Сегодня вы мои гости.

— Да нет, Тана, пора… Скотину надо встречать.

— Посидите немного и пойдете! Поужинайте у нас. Столько мяса…

Она загородила им дорогу, умоляла, настаивала и не отступилась, пока они не пообещали, что вернутся. А они пообещали потому, что скоро должен был прийти Тодор и не стоило оставлять ее с ним с глазу на глаз.

Поджидая их, Тана густо посыпала шкуру буйволицы солью и купоросом, чтобы не испортилась. Но не успела она с этим покончить, как увидела во дворе мужа. Он стоял с мрачным видом и курил.

— Видишь, что мы наделали? — сказала Тана, подойдя к нему. — Погубили животину.

Сумерки сгущались, и огонек его сигареты казался все ярче.

Наконец он выругался. Обругал то, чему не знал названия и не ведал, где оно скрывается, но что витало над его домом и каждый день старалось ему навредить. Для иных это был рок, но он не знал этого слова, — для него оно оставалось чем-то, что не позволяло ему курить, что мешало ему получить прописку в городе и что погубило их буйволицу.

— Ах, мать его! — сказал он, затоптав обжегший ему пальцы окурок. — Но ничего! Поживем — увидим!

Больше он за весь вечер не обронит ни слова. Будет сидеть с краю стола, пить вино и курить, курить, курить, пока пачка сигарет в его руках не опустеет и не сожмется в комок…

На улице послышались голоса — это возвращались женщины. Они несли вино, бутылки с ракией, фартуки их были полны огурцов и помидоров, а бабка Йордана тащила арбуз, выросший у нее на огороде.

Они уселись вокруг двух сдвинутых, покрытых газетами столов; на костре в кастрюле булькал фаршированный перец, на сковородке аппетитно потрескивали куски колбасы. Бутылки переходили из рук в руки, голоса стали бодрей, гнетущее настроение, не покидавшее их весь день, рассеивалось, как дым Тодоровой сигареты.

— Выпьем и поедим! — кричала хозяйка, разогревшаяся и осмелевшая после первых же глотков ракии. — Что нам остается? Ешьте и поминайте Средану!

— Были бы вы живы-здоровы, Тана! — успокаивала ее бабка Йордана. — Скотину-то купишь, человека вот не купишь…

— Хватит с меня! Ничего мне больше не надо. В город переберусь. Ну, Тодор, скажи, возьмешь меня в город? Не везет мне в этом проклятом селе…

А муж сидел с краю, запахнувшись в свой дешевенький пиджачок, молчаливый и уже пьяный.

— Нет, город не по мне! — призналась Бона. — Не могу я жить, когда кругом столько народу. И все по часам. Куда ни пойдешь, все по часам… Не по мне это!

— Дело твое, — сказала Тана. — Не нравится, оставайся тут, в этой грязюке и жарище. Копай, сажай, поливай перец и покупай потом по двадцать стотинок, а я его там за десять покупать буду…

Это было верно. Уже несколько лет, как правление кооператива, чтобы повысить плату за трудодень, ввело такой странный порядок. Цены на сельскохозяйственные продукты были в селе гораздо выше, чем в городе. И получался порочный круг: крестьяне выкладывали деньги из своего кармана, чтобы больше получить в конце года.

— Было б в городе лучше, — продолжала спорить Бона, — то Петко купил бы там себе дом, а не стал бы каждый вечер сюда на «Волге» ездить.

— «Волга» казенная, потому и ездит, — сказала Жела.

Петко, бывший председатель их кооператива, несколько лет назад «выдвинутый» на пост заместителя председателя окружного народного совета, действительно жил в селе, и каждое утро за ним приезжала зеленоватая «Волга», отвозила на работу, в его кабинет, а вечером привозила домой.

«Важная шишка!» — потешались над ним в селе и при нем подсчитывали, сколько бензина идет на восемьдесят километров, чтоб ездить каждый день по два раза из Юглы в город и обратно. Но он невинно улыбался или с несокрушимой логикой поговорки «Дают — бери, бьют — беги» отвечал: «Положено, вот и езжу!» Что они могли на это ответить? На такого добродушного человека и сердиться-то трудно! И они только махали рукой, уверяясь в том, что в этом мире есть какая-то сила, которая благоволит к одним и немилостива к другим. Та безымянная, невидимая, неуловимая сила, которую они могли обругать, как обругал ее в этот вечер Тодор, но были бессильны побороть.

— Будь что будет! — сказала Ганета. — Выпьем! За всех мужиков, хоть наших, хоть казенных! Тетя Жела, ну его к черту, спой-ка лучше песню… Нам мира не переделать!

Тана принесла с костра новую сковородку колбасы, поджаристой, с плотной корочкой, блестящей от жира. Развеселившиеся женщины выпили еще, а Жела затянула их любимую старинную песню, которую слышала от матери. Эта песня болгарской крестьянки с бесхитростными словами о любви и разлуке, об увядших цветах и темных тучах в небе была грустна, но полна веры, потому что та, что сложила ее, верила, что все перенесет — ведь только сильному духом дано выплакивать свое горе в песне…

— Пьют да поют! — послышался из темноты мужской голос — А потом слезы начнут лить.

Это был Дим Бой. Он стоял, засунув пальцы за ремень своего карабина. Позади него раздались шаги, кто-то подошел к нему, и лампа над дверью осветила лицо бригадира Милора.

— Вечер добрый! — сказал сторож. — Идем мы это с заседания, бригадир и говорит: давай наших баб проведаем… Твой голос издалека слышно, Жела!

Тана пригласила их к столу, налила им вина, положила закуски. Дим Бой не заставил себя долго просить — повесил карабин на стул и наклонился к тарелке. Но бригадир был задумчив и не притрагивался к еде.

— Будь здоров, Милор! — крикнула Бона. — Давай чокнемся, голубчик…

И потянулась к нему своей рюмкой. Он неохотно усмехнулся, рюмки их соприкоснулись, но, прежде чем отпить, он сказал:

— Выпьем, коли хочешь…

— Что-то ты невеселый какой? — посмотрела на него Жела.

— Да так! — сказал он. — Не будем об этом…

— Не пугай баб! — сказал ему Дим Бой, подбородок которого уже замаслился. — Ничего страшного, как-нибудь утрясется.

— Что это вы шушукаетесь! — сказала Жела, и гомон немного утих. — Опять чего-нибудь выдумали на своих заседаниях?

— Да нет! — ответил Милор. — На этот раз сверху… И мы против, да…

Он заметил, что все смотрят на него и ждут, что он скажет. Отпил немного и объяснил:

— С самого обеда заседаем… Пока вы меня искали, я на заседании сидел. И до сих пор… ох, и жаркий шел спор. Наша «шишка» прикатила разъяснять, но мы его в такой оборот взяли — всю ночь спать не будет…

— Господи! — тихо сказала бабка Йордана. — Опять…

— Опять! — сказал бригадир. — По двести тридцать килограммов зерна велено давать на человека! Хоть две тонны заработай, получишь двести тридцать кило… Остальное деньгами. И все тут!

— Хорошее дело! — сказал Дим Бой. — Мешки на мельницу не возить, клади деньги в карман, а хлеб нужен — так на то пекарня есть!