Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

Как я и предполагал, впечатления мои от жизни оказались далеко не из приятных, чтоб не сказать — способными привести в отчаяние. Первое, что я увидел, были беззубый рот бабки Трены и ее свисающий, как у ведьмы, нос. Меня так и передернуло от страха, я хлебнул воздуха и заорал. Она ухмыльнулась, взяла ржавые ножницы и отрезала пуповину. Я реванул еще разок, но она и на это ноль внимания, сграбастала меня своими костлявыми руками и показала матушке. Та взглянула, улыбнулась через силу, опустила голову на подушку и закрыла глаза. Нетрудно было догадаться, что она устыдилась, а может, и испугалась своего детища. Я ведь походил в тот миг на ободранного зайца — ребра торчат, кожа сизая, глаза желтые, а голова голая, как и сейчас, и длинная, будто огурец. Швов на черепе не было и в помине, и то серое вещество, с помощью которого пришлось мне впоследствии добывать себе хлеб насущный, бултыхалось прямо под теменем, словно разбавленное пиво, явно хотело пролиться, и ничего удивительного, если добрая половина пролилась. Бабка Трена положила меня на ворох каких-то тряпок и принялась пеленать от шеи до пяток, нахлобучила на голову нечто похожее на шапочку и застегнула под подбородком. Поскольку я пробовал протестовать против такого насилия, сверху она обвила меня толстой шерстяной бечевкой — я оказался не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Положив меня на пол, она начала в чем-то помогать матушке, а я лежал, словно усмиренный разбойник, и волей-неволей смотрел в потолок. Балки были кривые и низкие, покрашены синькой и сплошь усеяны черными мухами. Они гудели, разбуженные и недовольные, перелетали с балки на балку, некоторые садились на медный котелок с водой. Одна из них заметила меня и уселась мне на щеку. В тот же миг щеку будто иглой кольнуло, я, конечно, вякнул, муха собралась было улетать, но, поняв, что я не способен к активной обороне, тут же опустилась на другую щеку. Чем сильнее я ревел, тем больше радовалась бабка Трена и говорила, что я настоящий юнак и что поплакать мне полезно. Ей вообще доставляло удовольствие меня мучать; каждый день потом она все туже стягивала меня шерстяной бечевкой и твердила, что таким образом выправятся мои руки и ноги. По ее совету меня пеленали целых три года, и эти годы были самыми тяжкими в моей жизни. Мухи, как они ни кровожадны, на зиму куда-то хоть исчезали, зато другие паразиты никакой сезонности не придерживались…

Первая моя ночь на этом свете оказалась особенно мучительной, просто кошмарной. Мог бы я тогда говорить, не стал бы раздирать себе легкие в плаче, а крикнул бы: «Верните меня в то блаженное время, когда я еще не родился!..» Но вот какая странность — сейчас меня часто подмывает прокричать: «Кто бы вернул мне мое детство? Верните его с самого первого дня — с маленькой землянкой, с блохами и страшными объездчиками, с темными ночами, полными леших и конокрадов!..» Так вот получается, когда человек появляется на белом свете ногами вперед.

Утром была предпринята попытка меня утешить: дали мне пососать и — чудеса какие! — стоило мне насытиться, как я умолк. Испытывая это неведомое раньше удовольствие, я понял, что у жизни есть и приятные стороны и что человек вопит и буянит до тех пор, покуда не заткнешь ему рот. А как это случится — сразу замолкает и становится послушным. Так что первопричина всяких революций и народных движений открылась для меня после первой же моей трапезы. Матушка положила меня рядом, и я, сытый и довольный, мог спокойно и беспристрастно изучать окружающий мир. В комнате появились бабка, дед, трое сорванцов, наконец пришел поглядеть на меня и папаша. Первая наша встреча не отличалась особой сердечностью, какой можно было ожидать при встрече отца с сыном. Он даже не прикоснулся ко мне, как-то виновато глянул с порога и тут же вышел. Самой любезной оказалась бабушка, она погладила меня по подбородку, взяла на руки, принялась сыпать комплименты в мой адрес, а позже, когда к нам заглянули соседки, стала всячески меня расхваливать перед ними. И те тоже меня щекотали, щелкали по носу и хвалили, что я-де такой крупный и уже могу улыбаться. Все эти бабы, подумалось мне, может, и не такие уж чистюли, может, и руки у них грязноваты, а все же, если брать в общем, они приятные бабы. Вот еще одна хорошая сторона жизни — тебе делают комплименты за то, что ты перепачкал пеленки, и даже за то, что по твоей милости никто за ночь глаз не сомкнул. И еще понравилось мне, как все с восхищением глядели на меня, одобряли каждый мой крик и по нему пытались определить, кем же я стану — пастухом, богачом хуторянином или конокрадом. Короче говоря, с первого же дня жизнь весьма умело начала льстить моему самолюбию, удовлетворять мои капризы.

За день у нас перебывало много женщин и ребятишек, они разглядывали меня, я в свою очередь разглядывал их. И все они сошлись на том, что я — самый красивый и умнейший из младенцев, когда-либо рождавшихся в нашем селе, признали меня звездой первой величины среди моих сверстников. Триумф мой длился всего лишь день, но ведь и это немало!..

Вокруг, как я заметил, было много любопытного — кошка, изогнув хвост, терлась о бабкины ноги, две собаки разлеглись посреди двора и облаивали соседок, коровы, галки да вороны, рассевшиеся на голых ветвях деревьев. Светило солнце, потом оно куда-то скрылось, и с неба посыпались крупные снежинки. Детвора высыпала наружу, принялась ловить их. За какой-нибудь час все стало белым, это мне показалось очень интересным. Потом я малость вздремнул, а проснулся охваченный еще одним новым и непреодолимым чувством: любопытством, которое должно было всю жизнь водить меня за нос и ни на миг не оставлять. Мне суждено было испытать многие огорчения, разочарования, видеть крушение своих надежд, приходить к выводу, что жизнь — это полнейшая бессмыслица, навязанная мне чужой волей, однако, любопытство оказалось более стойким, и более гибким, и более хитрым, чем все прочие чувства, и ему было дано вести меня вперед. Уже в первый мой день оно целиком овладело мной, воображение мое разбежалось по всем направлениям нашей Добруджи, и мне страсть как захотелось узнать, что происходит нынче и что случится в будущем с этим краем и его людьми. Подпалил ли ночью усадьбу дядюшка Мартин и удалось ли ему после того скрыться, или он пойман, и его, закованного в цепи, погнали в город? Вообще, удастся ли ему отомстить миру, как он задумал, или станет он заурядным разбойником? А Эмилия, дочка околийского начальника, которая тогда бросилась моему дядьке в ноги и целовала его пыльные башмаки? Это не было прихотью дьявольски гордой женской души, в этих поцелуях таилось что-то такое, чего не напрасно испугался даже дядька. А что именно? Это меня ужасно заинтриговало. Или взять не менее гордую и красивую Аницу. Как она поступит, когда тоже разыщет дядюшку Мартина в лесной чащобе и встретит там амазонку Эмилию? Две соперницы, они сойдутся в поединке, причем не на простом оружии, а кое на чем пострашнее, чем обладают только женщины. Господи, до чего же много событий должно еще произойти! Интересно узнать, например, чем кончится история Сарайдарова с Даринкой. Нож ли тут скажет свое слово, а коли так, то в чьих руках он окажется? Или Даринка зарежет и Сарайдарова и своего любимого, а потом станет любовницей жандармского начальника, который будет преследовать со своим отрядом дядюшку Мартина? А со мной самим что же в конце концов станет? Смогу ли я огрызаться в ответ на каверзы жизни, стану отмывать ее цыганскую физиономию или подожму хвост и буду стоять перед ней, вытянувшись в струнку?