Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

Они добрались до Горок, местности, поросшей густым кустарником, буйно поднявшимся от корневищ старого вырубленного леса, когда Исмаил-ага вдруг смолк и остановился.

— Бабка Хаджийка! — крикнул он старухе в самое ухо. — Бабка Хаджийка!

Она удивилась — с чего это вдруг зовут ее «бабкой»? — и взглянула на идущего рядом. Тот был в феске и с ятаганом. И Деянка была у него в руках… Старуха кинулась к нему, выхватила девочку и пустилась бежать прочь от дороги, через кустарник. Турок стоял пораженный, он крикнул, чтобы она остановилась, но старуха продолжала продираться сквозь хлеставшие ее ветки. Тогда он привязал коня к придорожному грабу и бросился следом. Настиг ее. Старуха упала ничком и, не в силах подняться, поползла вперед, елозя локтями по сухой прошлогодней траве и белой веронике, по-прежнему прижимая к груди Деянку.

Исмаил-ага преградил ей дорогу и отнял ребенка; Деянка, ошеломленная падением, всхлипывала, не приходя в сознание. Лоб ее был исцарапан, и над правой бровкой, наливаясь, росла крупная капля крови. Ага вытащил кисет, вполголоса браня полоумную старуху, растер табак, присыпал им ранку и осторожно прижал пальцем. Деянка зашевелилась и, верно, оттого, что этот мужской запах был запахом ее родного дома, где столько мужчин-курильщиков любили ее и баловали, заплакала и потянулась ручонками к аге. Сердце турка радостно дрогнуло. Он надергал сухой травы и уложил на нее девочку, затем, взяв старуху за плечо двумя пальцами, помог ей подняться на колени.

И лишь тогда она произнесла:

— Прости меня, Исмаил-ага. Я тебя не признала.

— Анладым, анладым… — ответил ага. Выходит, все, что он говорил дорогой, было сказано в пустоту. — Понимаю, понимаю…

— Много людей зарезали ваши, Исмаил-ага, вот я и…

— Вы сами заварили кашу, бабка Хаджийка!

— Много людей… И не знаю, что станут говорить мне мои глаза дальше, не будет ли, вот как сейчас…

— Пустое болтаешь, бабка Хаджийка!

— Почему ж пустое, Исмаил-ага?

— Пустое, говорю! Что было, то прошло, и забудем об этом. Я в те дела не лез и не хочу, чтоб ребенка ими тревожили… Пусть растет, не зная забот… Слышишь, бабка Хаджийка!

В ответ старуха беззвучно пошевелила губами. Он повторил свой вопрос, желая покончить с этим раз и навсегда. Но, взглянув на нее, вдруг увидел, что губы ее дрожат, дрожит подбородок, голова, все ее большое исхудавшее тело. Бессмысленно было ждать сейчас ответа, но через день-другой он еще к этому вернется.

Исмаил-ага взглянул на дорогу — нет ли какой телеги. Он мог доставить их в Устину только на телеге. Дорога, рано начавшая пылить этой весной, была почти целиком скрыта зеленью: лишь кое-где, сквозь верхушки кустарника, она белела под раскаленным полуденным солнцем и была пустынна из конца в конец. Тогда Исмаил-ага внезапно решил, что это место как нельзя лучше подходит для отдыха. Пусть старуха с ребенком поспят, соберутся с силами. А он, сделав свое дело, к вечеру за ними вернется. И ага испытал острую радость оттого, что еще немного — и он уже будет один и поскачет обратно в гяурское село.

Он принес мех с водой, отвязав его от седла, и велел старухе хорониться в кустах, пока он не вернется с телегой. И не делать глупостей, а сидеть смирно, чтобы не заприметил их ненароком какой недобрый человек, — времена нынче такие, ни с кого потом и не взыщешь. И еще велел ага: если девочка очнется, ничего ей не рассказывать. Он повторил это трижды, строго, чтобы его хорошенько поняли, и тогда старуха, кивнув, неожиданно оживилась:

— Спроси про батюшку, Исмаил-ага… Не видел ли его кто, живой ли он? А коли живой, пусть отслужит панихиду в церкви и на винограднике. И попроси его, чтобы собрал всех наших в одну могилу и место запомнил… «Бабка Хаджийка тебя озолотит», — так ему и скажи…

— Ладно, спрошу, — ответил Исмаил-ага, чувствуя, как по телу его побежали мурашки, и спеша поскорее убраться.

Он стал торопливо продираться сквозь кусты, испытывая смутную тревогу, а что-то, столь же смутное и тревожное, тянуло его назад. Выбравшись на дорогу, он отвязал коня, вставил ногу в стремя, но так и застыл, держась за седельную луку, мрачный, в нерешительности. Потом оставил коня и снова вернулся к старухе.

— Чуть не забыл, — сказал он, кусая губы и глядя поверх кустов на темные дымные облака над селом. — Там сейчас рыщут, бабка Хаджийка… Надо бы спасти…

— Господь спасет их души! — ответила старуха. — В пасху ведь начали… А батюшка пусть похоронит и место запомнит.

— Попу придется платить, — сказал ага. — А там рыщут наши… Найдут алтыны…

— Чего? Алтыны?

— Алтыны.

Глаза их на миг встретились и снова разошлись.

— Им не найти, Исмаил-ага, — сказала старуха.

— Как бы вы их ни спрятали, бабка Хаджийка, все равно найдут, — ответил он. — Я оставил там человека стеречь, но не сегодня-завтра он уйдет. Тогда камень за камнем — все там разворотят, пядь за пядью — все перекопают. Кунаками были мы с твоим хозяином, грех оставлять чужим!

Глаза их снова на миг встретились, и прежде чем опять взглянуть на дымные облака, Исмаил-ага увидел, что челюсть старухи трясется, словно она что-то пережевывает.

— Где они зарыты, бабка Хаджийка? В подвале?

— В подвале, Исмаил-ага, — произнесла она глухо, стоя перед ним на коленях. — Там… — и осеклась.

Он не спросил: «Где «там»…», — понимая, что нелегко сейчас бабке, он слышал, как было зачато это богатство. Но ага был уверен, что старуха рассудит здраво. Он все глядел поверх кустов — ему не хотелось видеть ее такой и понапрасну терзаться. И он продолжал молча ждать.

— У восьмой бочки, — отозвался наконец снизу ее голос, — той, что с десятью обручами… Возьми их, ага, и мне дай немного, чтоб и у меня было… Всякое случается…

— Чему суждено было случиться, бабка Хаджийка, то уже случилось, — грустно произнес Исмаил-ага. Вместе с благодарностью в нем затеплилось и прежнее доброе чувство к старухе. Ему не хотелось вот так, тотчас, оставить ее и ускакать. Нехорошо будет, если она пожалеет, что сказала ему. Дымные облака, как заслонка, прикрывали село, тлеющее у подножия гор; ага знал, какой каравай там сейчас выпекается. — Мердивен дюня, — сказал он со вздохом, — тщета мирская! Но ты, бабка Хаджийка, ни о чем не тревожься, ведь я с вами.

— Мне для батюшки, — не подымаясь с травы, сказала старуха.

— Будь покойна, я сам позабочусь, — ответил ага, подавив внезапно возникшее желание рассказать, что случилось с перуштинскими священниками.

— Мне много не надо, Исмаил-ага, — настаивала старуха. — Ты уж не скупись.

Исмаил-ага взглянул на нее и оторопел: челюсть ее больше не тряслась, глаза уже не были мутными.

— Я не скуплюсь, — сказал он резко. Она не оценила его благородства. И он пожалел о своей доброте. — Я дам тебе. Что мы торгуемся, как цыгане?