Андрей Гуляшки - Новеллы и повести. Том 1

Погруженный в свои мысли, Назаров сам не заметил, как вышел на солнечную поляну. В конце поляны, приподняв лапу, стояла лисица и настороженно смотрела на него. Когда Назаров пошевелился, она повернулась и затрусила обратно в лесок. «Ходила пить к роднику», — мелькнуло у него в голове. В двух шагах от него, словно накрытый ожившей трепещущей сеткой, шевелился большой муравейник. Повсюду в сухой серебристой траве копошились муравьи; они волокли соломинки, листочки, былинки, и каждый старался втащить свою ношу на самую вершину муравейника. Назаров проследил за муравьем, который тянул за собой сухую травинку. То один, то другой конец травинки за что-нибудь цеплялся, но муравей или возвращался назад, или менял направление, или делал такой рывок, что задние лапки его поднимались в воздух, и в конце концов освобождал травинку. Втащив ее на вершину, муравей постоял с секунду, переводя дух, а затем стремительно стал спускаться вниз, лавируя в муравьиной суматохе. «Вот так и нужно, — задумчиво произнес вслух Назаров. — Нужно дотащить свой груз до вершины… Если бы это был человек, он, вероятно, словчил бы и оставил его у подножия. Пусть, мол, другие тащат наверх!.. Для чего, в самом деле, нам дан ум?..»

Пестрая сорока села на соседнее дерево, увидела Назарова и тревожно застрекотала.

Его появление нарушило порядок простой и священной жизни леса.

Назаров стал спускаться в ложбину. Ее склоны поросли лимонно-желтыми вербами, кроваво-красной скумпией, темно-фиолетовыми, с металлическим отливом ежевикой и кизилом, коричневым дубовым кустарником. Эти новые яркие краски — под синим небом и добрым осенним солнцем — зазвучали в душе Назарова осенней симфонией. Кто украсил грудь земли этим бесценным, многоцветным убором?.. Поток, тихо журча, оглашал лесную тишину. Назаров двинулся вдоль ложбины. Мягкая болотистая почва, покрытая желто-зеленой ломкой травой, время от времени, словно дразня, начинала хлюпать у него под логами. Кое-где вода с волшебно-тихим звоном прозрачными струйками, извиваясь, бежала по граве, образуя то бурлящие водовороты, то низкие каскадики, рассыпалась гирляндами жемчужин и наконец, попав в светлые, но коварные «окна», успокаивалась. Там, где вода была стоялая, гнилая, из глубины всплывали и лопались пузыри; вода кишела здесь какими-то безымянными мушками, букашками, личинками. Назаров с трудом отвлекся от этого первичного мирка и вернулся к своим мыслям. «Народ… А ты, лично ты, как относишься к религии?» — обратился он к самому себе… С тех пор как он себя помнил, ему постоянно внушали страх перед богом и его карой, перед адом… и чтобы не быть наказанным здесь, на земле, или там, на том свете, он всегда ограничивал желания своей души и потребности своего тела. Он был так запуган, что причину любой жизненной неудачи, любого несчастья искал в каком-нибудь своем прегрешении перед богом. «Бог» завидовал тому, что он ест кислое молоко и брынзу, и вынуждал его во время длинных постов, а также по пятницам и средам довольствоваться хлебом и луком. Чтобы заслужить хорошую жизнь на этом свете и блаженство на том, он должен был протаскивать через игольное ушко свои любовные желания, ибо все, что исходило от «презренной плоти», было «грешно». Но как было спастись от мыслей и желаний, которые «всевышний» тоже видел и за которые тоже наказывал?! «Плоть должна подавляться здесь, на земле, чтобы душа получила вечное блаженство там, на небе». Постепенно он стал видеть в этом что-то грубое, эгоистичное, видеть какую-то хитрую сделку — выходило, что нужно быть добрым не ради самого добра, не ради общего благоденствия, а чтобы тебе заплатили за это на том свете, что нужно не делать зла не потому, что оно приносит вред другим, а чтобы тебя не наказали на том свете… «Но я — и тело и дух, — прошептал Назаров. — Увы, мне, как и другим людям, свойственны добро и зло, добродетели и пороки, любовь и ненависть, сострадание и жестокость… И порой, стоит восстать против ограничений, односторонности, калечащей силы религии, и ты — уже искалеченный — не останавливаешься на здоровом, нормальном, а впадаешь в другую крайность, стремишься удовлетворить буквально все свои желания, пережить все «сполна», наверстать «потерянное», вернуть «украденное»… Да, испытав сильные душевные страдания, ты, чтобы восполнить то, в чем тебе отказывает дух, неожиданно для самого себя начинаешь предаваться самым грубым физическим наслаждениям — реальным или воображаемым, — упиваешься болезненной сладостью греха, зла, ненависти, жестокости и сливаешься с грешной природой, потому что глубоко внутри себя человек любит грех… О, наслаждение грехом!» — прошептал он лихорадочно, словно не в себе, и вдруг очнулся от собственного громкого, нечестивого смеха.

«Хо-хо-хо!» — раскатисто отвечал другой голос из глубины ущелий и лесной чащи.

«Дьявол?» — по-детски испуганно подумал Назаров и впился взглядом в вершины деревьев, где, по словам стариков, скрывается нечистая сила.

Какая-то букашка свалилась с ветки в воду и, увлекаемая потоком, отчаянно задергала лапками. Он равнодушно глядел на нее и не спешил прийти на помощь…

Он добрался до едва заметных истоков ручья — болотистого водоема с гнилой, стоячей водой. Выше земля была сухая. «Безводна и суха земля», — испуганно проговорил он про себя и, повернувшись, пошел напрямик через лес к дороге. Лицо у него теперь было усталое и печальное. Осенний лес все так же светил ему.

Он вышел на луг, по которому разбрелось белорунное стадо овец. Молодой пастух, опершись на посох, подбирал на свирели простенькую, наивную любовную песенку. Какая-то овца приглушенно блеяла, как бы сопровождая его игру. Другие весело боролись, взбрыкивали, и колокольцы, словно срываясь взапуски, наполняли прозрачный осенний простор игривым перезвоном, мелодичными светлыми отголосками.

Назаров пошел по дороге вниз, затем снова поднялся на холм. Отсюда было хорошо видно лежащее за рекой село. Солнце переместилось на запад и ярко освещало белые, будто сахарные, домики. И домики и тополя над запрудой отражались в спокойных синих осенних водах. Во дворах и на улицах видны были люди, отчетливо слышались их голоса. «Поди, по-ди-и сюда!» — звал кто-то. Внутреннее сопротивление, которое только что испытывал Назаров, размышляя о вере, о религии, о священническом сане, начало ослабевать. «Вот твое стадо, — подумал он, взглянув на белые домики, утопающие в зелени садов. — Оно ждет тебя!» Постояв еще немного, он стал по крутой тропинке спускаться к реке и тут вдруг заметил, что белые стены домов порозовели, а река, до сих пор синяя, тоже окрасилась в красный цвет. За голым холмом садилось солнце. Назарову казалось, что он видит все это впервые, — такое необыкновенное впечатление произвел на него закат: желтое, сухое, пустынное небо, желтое, сухое и яростно раскаленное солнце. И неизвестно почему, у него мелькнула мысль, что вот такой же закат — с тем же голым холмом, с тем же небом, с тем же солнцем — был и сто и тысячу лет назад; на мгновение ему даже показалось, что он присутствует при закате тысячелетней давности, и его охватил страх перед этим «ветхозаветным», как он назвал его про себя, заходом солнца… Он быстро спустился к реке, осторожно перебрался по дамбе на другой берег — ему не хотелось идти к мосту — и напрямик, узкими улочками вернулся домой.