Андрей Гуляшки - Новеллы и повести. Том 1

В конце улицы показалась чья-то фигура; взгляд Назарова оживился, сердце беспокойно забилось. Но это оказалась какая-то женщина. «Вот-вот он покажется из-за поворота, неожиданно появится среди улицы!.. Они снова обнимут его, он снова будет дома! Как тяжело, когда ребенок где-то…»

Когда сына не было в селе, Николай Назаров жил как бы в трауре — на душе у него становилось пусто, уныло. Он избегал веселых сборищ, сторонился людей, даже радио почти не включал, предпочитая сидеть в тишине и предаваться мыслям и мечтам о сыне. Душа его протестовала против «неестественности» разлуки. Чувство, которое Назаров питал к сыну, было сильнее, нежели просто любовь. Это была любовь в сочетании с чем-то еще. Может быть, умилением? Может быть, готовностью служить кашицей, которая давала бы сыну силы для роста? Есть ли на свете что-либо более могучее, более великое, чем родительское чувство? Нет и еще раз нет! Оно равно жизни, оно — сама жизнь… Назаров — добрый, сердечный, меланхоличный Назаров — был на все готов ради сына. Может быть, он способен был даже убить? Не было такой силы — какой бы она ни была, — с которой он не вступил бы в борьбу из-за своего сына. Не только все его домашние дела и планы — покупки, перестройки, работа — были связаны с будущим Стефана, но, казалось, даже служба в церкви, совершение обрядов, чтение молитв, пение гимнов богу — все каким-то образом было связано с его сыном; словно за все это бог обязан был хранить его, оказывать ему поддержку. Каждая молитва Назарова напоминала об этом богу. И бог как будто слышал его мольбы. Стефан вырос здоровым, красивым, умным, дела его шли не просто хорошо, а блестяще. Назаров был благодарно доволен, благодарно счастлив. Можно было подумать, что он служит богу ради собственного сына…

— Добрый день! О чем ты так задумался?

Назаров вздрогнул, услышав веселый, знакомый, сладостный голос. Он поднял глаза: перед ним на улице стоял его сын, Стефан, запыленный, с чемоданчиком в руке и перекинутым через плечо ярким плащом. Назаров раскрыл объятия, забыв, что их разделяет ограда двора.

— Ты откуда? А я-то дожидаюсь тебя со стороны села…

— Оттуда, — сын кивнул головой в другую сторону. — Автобус остановился на мосту, и я решил этим воспользоваться, да и чемодан был со мной, не в багажнике.

И они, разделенные оградой, направились к дому. Когда Назаров подошел к порогу, бабушка Вылкана уже обнимала и целовала внука. Стефан, держа в руках чемоданчик и плащ, ласково улыбался и осторожно пытался освободиться. Отец горел желанием обнять сына, но ограничился тем, что крепко сжал ему руку и заглянул в глаза проникновенным взглядом, ибо существуют такие высокие мгновения, когда удовольствие лишить себя слаще, чем удовольствие иметь.

Стефан положил плащ на бабушкину кровать за печкой, поставил чемодан и стал расспрашивать о матери.

— Жнет на поле, чтоб ему пусто было! — хмуро ответила бабушка Вылкана.

— Кончают участок, что сразу за селом, — добродушно засмеялся Назаров. — Она сегодня пораньше вернется, знает, что ты должен приехать.

— Какое уж там пусто, бабушка, — отозвался громко Стефан — стоя за порогом, он стряхивал с себя пыль, — столько народу жнет, а ты — «пусто»… И комбайны по нему ходят, словно слоны огромные!.. Ты ведь видела слонов, когда я тебя в зоопарк водил?.. «Чтоб ему пусто было», — говоришь… Нет, не быть ему пусту!

— Да, легко вам там, в Софии… А ну-ка езжай сюда, поработай, — жаря что-то на плите, отозвалась бабушка Вылкана.

— Хе-хе, не сдается старая, — смеясь, вставил Назаров, стоя между матерью и сыном и ощущая прилив нежности.

Молодой Назаров мылся под рукомойником и невольно поглядывал на плиту, где что-то жарилось на сковороде, затем он вытер лицо и стал причесываться перед висящим на стене зеркалом. Отец следил за каждым его движением.

Стефан Назаров был высок, прям, как свеча, широк в плечах, узок в бедрах; глаза — синие и смеющиеся, как у матери, кожа лица — белая, мягкая, прозрачная, а улыбка — ласковая. Кудрявые русые волосы копной стояли на голове.

— Ну-ка садись, — сказала бабушка Вылкана и поставила сковородку на столик у стены.

Стефан шагнул и с любопытством заглянул в сковородку.

— Колбаса!.. Ох, как я проголодался!..

— Колбаса, — подтвердила бабушка, — из телятины. Помнишь бурого теленочка? Кормить стало нечем, так мы его… на колбасу…

— Из теленочка!.. Взбитого кислого молока неплохо бы…

Стефан подумал о буром теленке, и у него тотчас пропал аппетит, он ел через силу и рассказывал, как ехал в запыленном, душном автобусе, прикидывал, когда ему надо возвращаться в город и приступать к работе, сказал, что прошлую ночь не спал, потому что…

— Да ты приляг, внучек, приляг, вздремни… на мою кровать… — предложила бабушка Вылкана, и глаза ее молодо заблестели. — А я погашу огонь и открою окно, чтобы малость ветерком протянуло… Плитка снова перегорела… вот и приходится плиту растапливать.

Допивая молоко, Стефан мельком взглянул на плитку, затем поднялся, отяжелев от еды, и молча лег на кровать. Назаров осторожно вынул из шкафа тарелку и нож и на цыпочках отправился за медом. Бабушка Вылкана, надев очки, села у дверей, поближе к свету, перебирать рис. В наступившей тишине слышно было лишь легкое постукивание падающих на пол зерен да сладкое посапывание гостя. Стефан уже видел сон — может быть, это был и не сон, а просто он успел подумать об этом, ложась, — но он видел, как сходит с автобуса у моста, как внизу с шумом бежит зеленоватая вода реки — прохладная, игристая, и ему захотелось в нее погрузиться… Потом он увидел, как он купается…

В это время старик Назаров, надев на голову сетку, открыл один из ульев и стал окуривать соты. Он осторожно, одну за другой вынимал рамки и оглядывал их сверху и снизу, против солнца. Пчелы, словно пьяные, кружили, жужжа, вокруг, садились на рамки и тяжело ползли по рукам, он осторожно их отстранял, вырезал золотистые, сочные куски сот, истекающие медом, и клал на тарелку. «Год медоносный, много будет меду», — подумал он и, выпрямившись, оглядел ульи, выстроившиеся вдоль забора в зеленой люцерне. «Одним медом будем живы…» — усмехнулся он про себя, и на него снова нахлынули мысли, тревожившие его все последнее время. Священники теперь стали не в моде, не те времена… Некоторые уже сняли рясу, принялись за другую работу… Многие ходят в штатском и облачаются только для богослужения. Коротко стригутся, бреют бороды, носятся на мотоциклах по шоссе; а есть и такие, что в трусах и майках гоняют с молодежью в футбол. Словно освободившись от гнета церковных догм, они решили сторицей вернуть себе все человеческое, естественное, земное. Друг его молодости Иван Новачков, ставший теперь председателем кооператива, первым человеком на селе, уже намекал, что пора бы отказаться от сана, обещал ему хорошую работу… Но Назаров тогда только усмехнулся в ответ и сказал: «До Девятого сентября я бы, может, еще и согласился, а сейчас — нет!» Больше того, он из упрямства не сменил камилавку на фетровую шляпу, не стал стричься, не укоротил бороды. И если раньше некоторые священники называли его коммунистом, то теперь они же стали называть его консерватором.