Андрей Гуляшки - Новеллы и повести. Том 1

А еще — это был самый мучительный сон — приснилось ей, будто сам Стефан плачет на своей могиле, и могила вся сыра от слез.

Если же какую-нибудь ночь она не видела его во сне, весь день ее душе чего-то недоставало. «Почему же ты не явился мне этой ночью? — спрашивала она. — Ведь я только во сне тебя и вижу, — и добавляла, задумчиво склонив голову: — Радость-то моя теперь только в снах».

В доме хранились фотографии Стефана: он один, с товарищами, веселый, серьезный, в различных позах. Выбрали одну из фотографий, чтобы увеличить ее и повесить в рамке на стену. Иона решительно отвергла одобренную другими фотографию, где Стефан получился красивым, видным, с густой волнистой шевелюрой, но печальным — печаль ее пугала, — и выбрала другую, на которой он улыбался.

Часто, устремляя взгляд на фотографию, она со стоном произносила: «Все-то ты мне улыбаешься… Скажи хоть словечко!» А когда забегал один из старых друзей Стефана, она подходила к портрету и говорила: «Вот и Спас пришел к нам в гости!» Накрывая на стол, она всегда ставила прибор для сына, подставляла стул, и его место мрачно пустовало, пока другие молча ели. Перед тем как лечь спать, Иона приоткрывала входную дверь.

А Назаров как будто потерял всякую связь с жизнью, со всем, что творилось вокруг. Он одиноко существовал в каком-то пустом пространстве; мысль о смерти сына словно застыла в его сознании. Он испытывал истинное наслаждение, отказываясь — во имя умершего — от всего, что он любил, что до сих пор доставляло ему удовольствие: от музыки, от книг, от общения с миром, от еды. Этот отказ был единственным проявлением жизни с его стороны. Рыбаки рассказывали, что по ночам он часами простаивал на скале над тем местом, где утонул Стефан; крестьяне, жившие на краю села, видели, как он ночью приходил на кладбище и оставался там до утра. Он впал в какое-то полубезумное состояние: то и дело дрожащими руками вытаскивал из кармана уже истрепавшееся на сгибах письмо и читал одни и те же подчеркнутые карандашом наивные строчки: «Поминки в вашем доме я никогда не забуду. Они будут преследовать нас до конца жизни. И не только вас, но и многие другие мечтательные души… Я не могу больше писать, ибо слезы застилают мне глаза…» И в памяти Назарова снова всплывали потрясающие сцены похорон, субботних поминок, терзаний жены — словно все это было пережито не до конца, не исчерпано. И действительно, в ушах Назарова непрерывно стоял плач Ионы, он слышал ее душераздирающий крик: «Сынок!..» «Опять плачет у себя в комнате», — думал он. Но когда поднимался наверх, там никого не оказывалось — словно плачи в доме Назаровых уже существовали сами по себе. Все казалось ему печальным: и утро, и деревья, и птицы, и земля, и небо. Самая обычная, чуждая его состоянию мысль могла вызвать у него слезы, каждый мускул, каждая клетка его тела были неспокойны, чувствительны, скрип дверей, казалось, рассекал его тело.

Страдание Назарова было особенное — в нем было какое-то горькое разочарование.

После смерти Стефана Назаровы каждую субботу варили кутью. Дом пропитался новым, устойчивым сладковатым запахом ладана, воска, мяты, кислого вина и кутьи. За несколько дней до поминок — особенно перед девятым, двадцатым и сороковым днем — Иона оживлялась, ее охватывала своего рода радость. Она с увлечением белила стены, мыла полы, убирала, стирала, отдавала распоряжения, и в голосе ее слышались бодрые нотки. В день поминок дом сверкал чистотой и порядком. Луженые медные тазы и кастрюли блестели на полках. Иона словно ожидала сына.

На поминки приходили близкие: женщины в черном, с узелками снеди и букетиками цветов — они переступали порог, как скорбные тени, и беззвучно плакали; мужчины, одетые по-праздничному, с бутылками вина — эти чувствовали себя неловко: смущенно здоровались и молча шли двором к дому. К этому времени оживление Ионы уже проходило; лицо ее было напряженное, глаза красные, опухшие от слез, губы дрожали. Время от времени она приближалась к портрету сына и слабым голосом произносила: «Вот и гости к тебе пришли!»

За столом кадили и плакали, наливали в рюмки и плакали, ели и плакали. «Разве так полагалось бы?» — вздохнет кто-нибудь, отливая из рюмки на пол — для усопшего.

Пробуют приготовленное хозяйкой, обмениваются бутылями с вином и все говорят о покойном: какой он был, каким его во сне видели. А Ионе только бы о сыне и слушать, только бы о нем и говорить.

— Как идут они по улице, — говорит одна из женщин и кивает головой на Назаровых, — вздохи вслед им слышатся…

— Нет тяжеле доли человеческой, — подхватывает другая.

— Чтоб ему, этому господу… — ропщет первая. — Одни горести ниспосылает людям.

Отведав богатого угощения и перепробовав все вино, гости начинают чувствовать себя свободнее, завязывается оживленный разговор: о виноградниках — что зацвели, пустили усики… а потом что-то сушить их стало; о хлебах — что пожелтели, налили крупное зерно на летнем солнышке… но где-то их побило градом; о свиньях — что подешевели, что не хватает для них корма и некоторые режут новорожденных поросят…

Иона слушала, и ей становилось страшно.

Встав из-за стола, все отправлялись на кладбище.

Далеко впереди других, как овца с большим колокольцем перед стадом, идет Иона. Она не глядит по сторонам, на чужие ворота, у которых стоят и смотрят люди, не замечает, что движется ей навстречу — человек, телега, собака или стадо. Идет отдельно, глядя под ноги, углубившись в свои мысли; время от времени она шумно вздыхает, и вздох этот жаром вырывается из ее уст. Если кто-нибудь поспешит, догонит ее, чтобы что-то сказать, она, не глядя, повернет на ходу голову, выслушает и ответит тихим, расстроенным, дрожащим голосом, не договаривая слова, — в груди ее мука, что копилась всю ночь.

Но вот и зеленое чистое поле, посеребренное студеной росой, словно сверкающее мириадами слез. Вот и кладбище, обнесенное старой, замшелой каменной оградой. В самом его начале чернеет свежая могила — огромная, неосевшая, словно под ней еще теплится жизнь.

Все молча окружают могилу, жгут свечи, льют воду.

— Не хочется тебе водицы-то, — вздыхает одна из женщин, выливая воду.

— Видели, видели, как потянул! — суеверно говорит другая, выронив из рук конфету, которую она собиралась положить в изголовье покойного.

— Цветы, они и в радости и в горе, — вздыхает, украшая крест, третья.

По потрескавшейся бурой могиле ползут букашки — переберутся через комочек и скроются в какой-нибудь трещине. Никто их не трогает — они священны, они живут здесь, «у него»…

«А может, это он сам превратился в муравья?» — бредит больная душа матери.

Небо высокое, умытое утром. Торжествующее солнце всплыло над зелеными лесами и обратило свой взор на равнину; низко над росистым полем уже стелется легкий серебристый туман — не души ли это усопших?.. Светло и свежо летнее утро.