Дарья Димке - Снегири [litres]

Если мне надоедало играть одной, я шла в соседнюю комнату. Соседняя комната принадлежала медсестрам. Помимо прочих забот на хрупких плечах медсестер лежала обязанность украшать неказистый быт поликлиники плакатами. Причем плакатами познавательными. Комната представляла собой творческую лабораторию, где медсестры Танечка и Светочка трудились на благо поликлиники и просвещения граждан. Танечка рисовала, Светочка сочиняла подписи. Я благоговела перед их талантами – они могли все: нарисовать курицу, которая моет руки, вредную бациллу, плачущего ребенка и старичка с флюсом, воспаленную руку и легкие, изъеденные чем-то страшным. Иногда у них случался творческий ступор, и тогда надо было сидеть тихо и не мешать. Девушки закуривали и яростно критиковали друг друга или пытались подобрать рифму к какому-нибудь слову.

– Боже, ну что, что рифмуется со «стафилококк»? – вопрошала Светочка.

– Гонококк, – затягиваясь, предлагала Танечка, – лобок, дубок?

В третьей комнате располагалась столовая. То есть никакой столовой, конечно, не было: несколько стульев, стол и чайник. В этом помещении обычно пребывали массажист и эндокринолог. Они были самыми молодыми в коллективе, за обедом выпивали спирт, а после играли в карты. Я пробовала научить их шахматам, но процесс не пошел. Зато они научили меня играть в карты, попутно объяснив принципы сложения и вычитания. Если они работали, я шла поливать цветы в коридорах. Цветы я ненавидела (они были пыльные, уродливые, колючие и огромные, такие же, как в детском саду), но я считала, что тоже должна приносить пользу. Обычно я заканчивала с цветами к шести вечера и возвращалась к бабушке в кабинет. Бабушка заполняла карточки, я относила их в регистратуру, и мы шли домой. Дома дедушка спрашивал меня, что нового произошло за день, и я рассказывала про то, что такое аборт, как лечить чесотку и к каким словам очень сложно подобрать рифму. Дедушка задумчиво слушал меня, вздыхал и говорил: «Ну что ж, давай сыграем в шахматы».

В мире было полно секретов. Секреты были самого разного размера. Об одних мы знали, другие принадлежали нам, а о некоторых мы просто догадывались. Секреты могли быть интересные и не очень. Мы с Мелким знали множество секретов: где взрослые хранят деньги и прячут новогодние подарки, где всегда можно найти пустые бутылки из-под молока и где во дворе можно спрятаться так, что тебя ни за что не найдут.

Помимо секретов, в мире были тайны. Они отличались от секретов: для тайны требовался сообщник. Тайна связывала вас навсегда.

У нас с Мелким была тайна. Она появилась случайно, но, безусловно, была настоящей. Мы поняли, что у нас есть тайна, зимой, на даче, когда вдвоем сидели у печки, а за окном сгущались сумерки. Вообще-то мы нечасто бывали на даче зимой. Зимой дедушка ездил на дачу один. Бабушка боялась, что, пока дедушка будет протапливать дом, мы простынем, и не отпускала нас.

Но однажды мы все-таки убедили ее. Мы приехали на дачу вчетвером: мы с Мелким, дедушка и Найда. Вокруг совсем никого не было, все было занесено снегом, и мы довольно долго пробирались к дому. Дома было очень холодно, и, видимо, от этого все звуки – скрип дверей и полов, наши голоса и шуршание мышей – казались звонкими и какими-то металлическими.

Мы с Мелким, полностью одетые и закутанные в одеяла, сидели у печки и следили за огнем, пока дедушка рубил дрова, а Найда изучала снежные завалы. Было очень тихо, окна постепенно покрывались узорами. Я открыла дверцу, а Мелкий положил туда еще два полена. А потом задумчиво сказал:

– Я знаю, откуда берутся узоры на стеклах.

– И откуда? – спросила я.

– Это души тех, кто умер.

Я опешила.

– Смотри, – продолжил Мелкий, – полено – это же дерево, только мертвое. Когда оно сгорает, на стеклах появляется узор, это его душа. Я думаю, что все узоры на стеклах – это чьи-то души, и когда мы умрем, мы тоже там появимся. Только я не знаю, как мы будем выглядеть.

То, что он сказал, потрясло меня. Это звучало так логично, что не могло не быть правдой.

– Откуда ты это узнал? – ошеломленно спросила я.

– Не помню, – сказал Мелкий, – правда, не помню.

Впрочем, это было неважно. Как и многие другие вопросы подобного рода, вроде того, куда деваются души тех, кто умер не зимой. Такие вопросы любили задавать взрослые, а мы знали, что рано или поздно на них находится ответ. Даже если ответ сейчас непонятен или этого ответа еще никто не нашел. Кроме того, были вопросы, на которые никто, в том числе и взрослые, судя по их путаным объяснениям, ответа не знал. В этих случаях нам приходилось думать самим, и в конце концов мы находили какую-нибудь правдоподобную версию. Правда, время от времени оказывалось, что она не совсем соответствует реальности, но это тоже было не страшно. Поэтому, когда картина в целом была ясна, мы не особо заботились о ее деталях.

Гораздо увлекательнее было думать о том, в какие узоры превратимся мы и то, что нас окружает. Получалось, что все, что может сгореть, – живое, и думать о том, во что превратятся книги (к примеру, «Дикие лебеди» и «Рони – дочь разбойника» явно должны были превратиться в разные узоры), Найда, папа или модель парусника, было ужасно интересно. Один из ящиков дачного письменного стола принадлежал нам с Мелким, и я вспомнила, что оставила там свой старый альбом, в котором еще были свободные страницы, и карандаши. Когда в доме немного потеплело, я достала их, и мы, предварительно обсудив, во что, скорее всего, превратимся, принялись рисовать.

Мы увезли этот альбом с дачи и постепенно заполняли его рисунками. Рисовали не чаще раза в месяц, по вечерам, когда дома никого не было. И только любимое, потому что очень трудно было думать о том, во что превратится не очень интересное или то, что нам просто не нравилось. Однажды Мелкий открыл нашу тайну папе. Мелкий тогда болел, ему было очень плохо, а меня к нему в комнату не пускали. Папе, как рассказывал потом Мелкий, наши рисунки очень понравились (особенно тот узор, которым когда-нибудь станет он сам), и он согласился с тем, что про это не нужно никому рассказывать, особенно бабушке с дедушкой.

Вторая тайна появилась у меня год спустя. Она была связана с нашей бабушкой. Бабушка была врачом-дерматологом, поэтому я знала, что у всех таких врачей есть две особенности. Первая – зеленке, которой пользовались все остальные люди, они предпочитали жидкость Кастеллани. Их привязанность к этому лекарственному средству была поистине фанатичной: все врачи этой специальности, которых я впоследствии встречала, с тихим, но неистребимым упорством прописывали это лекарственное средство. Казалось, вместе с клятвой Гиппократа они давали еще и узкоспециальную клятву использовать его при каждом удобном случае. Жидкость Кастеллани ничем не отличалась от зеленки (она так же жглась, ни от чего не отмывалась и долго не сходила с кожи), помимо цвета. Она была ярко-малиновой. Именно поэтому по нашему виду летом можно было сразу сказать, что в семье есть врач-дерматолог. Вместо ярко-зеленых пятен и пятнышек наши колени и локти, а время от времени и прочие части тела, покрывали ярко-малиновые. Зато, когда приходило время красить яйца, у нас были не только темно-коричневые, крашенные луковой шелухой, и зеленые, но и красные.