Елена Долгопят - Чужая жизнь

– Нет, простите, вы же понимаете что. Вы же разумный человек.

Но я уже включила плеер. Не скажу, чтобы очень громко.

Композиция «Снегирь», группа «Контрольный выстрел».

Я тогда именно поняла, что вдохновение – это волна, она тебя подхватывает и несет, тут главное – удержаться.

– Будьте любезны, – произнес он чрезвычайно вежливо. – Выключите.

Глаза его заледенели.

Я улыбалась и слушала.

ТаАААммм-парРРАаам!

В принципе, он мог встать и пересесть, свободных мест в вагоне – полно. Но это «таАААммм-парРРАаам!» как будто вцепилось в него и требовало ответа. Он уже собой не владел.

– Выключите! – потребовал он звенящим голосом. – Немедленно.

Я не обращала внимания. Я его игнорировала. Тогда он раскрыл молнию на своей простой черной сумке, поставил сумку к себе на колени, повернул, чтобы я видела, и сказал:

– Видите?

Покачивался свет в узком, длинном лезвии.

Нож.

Я тихо поднялась и ушла в тамбур. Двери за мной сомкнулись. Я стояла у ледяной железной стены. В руке моей разрывался, громыхал плеер.

ТаАААммм-парРРАаам!

В тамбуре курил подросток. Он не обращал на меня внимания.

Двери откатились, и в тамбур вошел мужчина. Сумка висела у него на левом плече. Молния на сумке – раскрыта. Он передвинул сумку на живот, запустил в нее правую руку и, видимо, ухватил там нож. Он не сводил с меня заледеневшего взгляда.

Я выключила плеер. И стал слышен грохот колес.

Мы стояли друг против друга. Мужчина не сводил с меня взгляда. Поезд сбавлял ход.

– Извинись, – тихо и спокойно сказал мужчина.

– Извините, – сказала я.

– «Извините, пожалуйста».

– Пожалуйста. Извините, пожалуйста.

Электричка встала. Двери отворились на белую, заснеженную платформу. Мужчина помедлил и – выскочил из дверей.

– Осторожно… – сказал машинист.

Подросток стоял, прилепившись к стене. Сигарета дымилась в его белых пальцах.

Комментарии отключаю. Всё равно не смогу отвечать. Не сейчас.

Katerinaa:Допустим, что малец именно ее видел в ледяное окошко. Через неделю после того, как она вырвалась из их машины. Оба события произошли недалеко от одной и той же станции. Где-то там она и скрывается. Нашла убежище. Где-то недалеко. Всё тот же треугольник.

Не может ведь она не есть, не пить в своем убежище? Рюкзак у нее вряд ли волшебный, вряд ли как раскроешь, так и пирожок выскочит. Сколько-то денег у нее с собой было. Хотя бы хлеб должна брать.

У платформы возле станции за небольшим рынком стоят пятиэтажки. Магазинчики в первых этажах. Всё как везде.

Я отправила Мите сообщение. Под утро он прислал мне старухину фотографию. Летнюю. Лицо взято близко, это хорошо. Пятна света сквозь листву. В фотошопе я слепила объявление.

‹ссылка на изображение: лицо старухи в солнечных бликах; над снимком надпись: «29 декабря пропала Дарья Сергеевна Кащина 1925 года рождения, одета в черную мужскую пуховую куртку, серый платок, черную длинную юбку, валенки с галошами, при ней был школьный темно-синий рюкзак. Родственники готовы вознаградить за любую информацию. Номер телефона…»›

Уже не ложилась. Посмотрела какой-то дурацкий фильм с мордобитием. Сварила кофе.

С утра, еще впотьмах, побрела на остановку. Народу мало, дни тянутся праздничные, окна в домах почти все черные, слепые. Подошел пустой автобус, влезли мы, несколько человек, и покатили к станции. Всё так медленно, сонно. И что удивительно, мне и не хотелось спешить. Я была в ладу со временем, сумерки меня не тяготили. Рассеянный электрический свет, медлительность кондукторши – всё казалось правильным. И даже необходимым. Как будто я исполняла давно уже написанный, продуманный и отлаженный сценарий. И спешить как раз нельзя. Нужно тщательно исполнить каждый шаг. Расслышать каждый звук. Ничего не пропустить. И только тогда путь приведет меня к цели.

Такое чувство.

Но главное – я оставалась спокойна.

Приехали к станции, развернулись. Отворились ветхие двери. Я спрыгнула на занесенную белым ночным снегом площадку. Поднялась на платформу. Дожидаясь электрички, смотрела на запад. Кремль не видела, но видела красное зарево, в самую темную ночь оно стоит над этим городом.

Подошла электричка. Я оказалась совсем одна в вагоне.

Зябко, мигала лампочка. Можно было перейти в другой вагон, но мне это казалось неправильно.

Через десять минут я вышла. И вагон укатил совершенно пустой.

Я сошла с платформы и побрела к домам. Кое-где уже горел в окнах свет, открывались магазинчики. Рынок стоял заснеженный, безлюдный. Крутилась между рядами собака. Я лепила свои объявления у подъездов, у входов в магазины. На остановке. На платформе у билетной кассы. На столбах у помойки. У детской площадки на деревьях.

Уже рассвело, когда я закончила. Взяла в ларьке кофе в пластиковом стаканчике и выпила, обжигаясь, горькую жидкость. Дождалась электрички, поехала к себе. В автобусном расписании оказался перерыв, так что я поймала такси и покатила, как королева.

Дома стянула куртку и обувь, прошлепала в комнату, забралась на диван под плед.

Был сон. Как будто бы море, штиль, туман, я в маленькой лодке, берегов не видно, наклоняюсь через борт, хочу заглянуть в морскую глубину, но не успеваю – раздается звонок, я выныриваю из сна.

Номер незнакомый на мобильном.

– Здравствуйте, – просипела я в трубку.

Молчание.

– Я вас слушаю.

Молчание.

Отбой.

Я подождала и решилась позвонить по определившемуся номеру.

Гудки, соединение, и вновь – молчание.

– Простите, – сказала я самым своим вежливым голосом, самым доброжелательным и ровным тоном. – Мы очень волнуемся о Дарье Сергеевне. Если бы вы только могли нас успокоить. Вы ее видели?

И – после молчания пискнул тоненький девчоночий голосок:

– Да.

– Она жива?

– Не знаю.

Помаленьку, полегоньку, по слову вытянула из девчонки всю историю.

Как будто стояла она со своими подружками на лестничной площадке у батареи.

– Когда стояла?

– В шесть.

– Темно уже было на улице?

– Нет еще.

– А сейчас темно в шесть, зима, только-только день начал прибывать.

– В три, наверно.

– До Нового года? Или после?

– Не знаю. Я не помню уже.

Выяснилось, нарисовалось вот что.

На третьем этаже живет у них одиноко старушка, маленькая и горбатая, ей сто лет или тыща, никто не знает, все умирают, а она живет. И вот эта старушка сколько-то дней назад, не утром, не днем, но и не совсем вечером, вошла в подъезд не одна, а с другой старушкой, которая шла за ней тихо и покорно. На девочек, когда проходила мимо них, покорная старушка взглянула жалобно. Так, что девочки смолкли и тихо проводили ее глазами. Бедная старушка была заколдована, своей воли у нее не оставалось ни капли, она шла во власти колдуньи.