Елена Долгопят - Чужая жизнь

– Кто вас разукрасил? – поинтересовался.

– Ребята, подростки.

– Знакомые?

– Нет.

Мы были одни в кабинете, сестра отпросилась, кажется, у нее приехали родственники из-за границы. В коридоре ждала очередь, но он не спешил. Долго искал бланк на столе, шуршал бумагами, уронил ручку, посмотрел, как она катится, и пошел следом. Я сидел на затянутой белым кушетке. В сумерках это белое казалось чистым, а когда он зажег свет, я разглядел на белой простыне выцветшие пятна. Кровь?

Он поднял ручку и пробурчал:

– Ненавижу подростков.

– Они ни при чем. Я их спровоцировал.

Он посмотрел с недоуменным любопытством.

– Зачем?

В темном ночном окне отражалась-светилась лампа.

– У вас не было никогда чувства, что вас как будто уже и нет на этом свете? Вы живы, здоровы, всё отлично, но на самом деле вас давным-давно нет.

Ничего не ответил костоправ. Вернулся к столу, уселся на вертящийся стул. Чиркнул ручкой по бланку. Спросил, не взглянув:

– И что? Легче стало?

– Да.

– То есть сейчас ты – живой? – он отложил ручку и уставился на меня. Любопытно, почему он решил вдруг перейти на «ты»?

Я посмотрел на свои пальцы, пошевелил, как бы пытаясь увериться, что да, живой.

– Тебе к психиатру надо. К психотерапевту, так скажем.

– А я ходил.

– Серьезно?

– Кучу денег отдал.

Он смял бланк, скомкал, бросил в урну и не попал. Посмотрел на бумажный комок долгим взглядом. Комок вдруг зашуршал, разворачиваясь, можно подумать, и он – живой. Костоправ взял новый бланк. Склонился над бумажкой, начал писать.

– Я тебе сейчас телефон пишу. Анатолия Ивановича. К нему не попасть, но он мне должен.

– И с чего ты мне вдруг такое одолжение делаешь? – спросил я.

Он отложил ручку, откатился на кресле от стола к моей кушетке и протянул бланк. Кроме телефона, там ничего написано не было.

– Мой отец погиб в сорок шесть лет при невыясненных обстоятельствах, – сказал костоправ, близко глядя мне в лицо. – Его нашли на рельсах под пешеходным мостом. То ли сам прыгнул, то ли сбросили, никто не видел. Незадолго до гибели, буквально за пару дней, я застал его перед зеркалом. Я увидел, как он смотрит на себя в зеркале. Я этот взгляд на всю жизнь запомнил. У тебя был точно такой же, когда ты глядел в зеркало на свою разбитую рожу.

Он оттолкнулся ногой и покатил в кресле к столу.

– И какой был взгляд? – спросил я.

– Никакой. Не видел ты себя. Не наблюдал, – отвечал он. И добавил: – Я ж не писатель, чтобы описывать.

Никто не открывал, и пришлось искать ключ. Входить в темную и холодную, как будто нарочно выстуженную, квартиру. Хотя батареи были жаркие, а запертые окна не пропускали уличный промозглый воздух. Но пропускали ночную тьму, едва разбавленную фонарным светом.

Я уселся на диван в большой комнате, она же спальня, уставился в телевизор, точнее, в его пустой серый экран.

Записка лежала в кухне на столе: «Суп в холодильнике, там же плов. Белье перестирала и перегладила. Купила хлеб и молоко. За квартиру заплатила. Мы у мамы».

Это было большое облегчение сидеть одному в доме перед слепым экраном ти-ви.

Захотелось есть, и я разогрел плов. Радио за ужином не включал, не от кого было прятаться за звуками. Пришло в голову, что звуки – кокон, я в нем защищен, как в состоянии до-рождения. Жена с сыном были, в общем-то, рядом, на соседней улице. Наверное, уже спали.

Утром я проснулся раньше будильника, но вставать не стал, смирно долежал до звонка. Отправился в ванную. Лицо в зеркале страшное после вчерашнего. Зубы чистить больно и бриться, но я стерпел и выбрился тщательнейшим образом, до младенческой гладкости. Выпил болеутоляющее, поел, оделся как на прием: белая рубашка, черный дорогой костюм, темно-вишневый галстук. Жаль, фрака нет в заводе, я бы в него вырядился.

На работе меня встретили мыши. Тревожными яркими глазами. Я поздоровался, они не ответили, глаза мгновенно отвели. Погрузились в работу.

От них исходила ненависть и растерянность. Кажется, у всех этих вещей есть запах, и у ненависти, и у растерянности. И у любви, и у страха, и у боли. Не в прямом смысле, наверно, – запах, но что-то вроде этого. То, что сразу улавливаешь.

Они, видимо, после вчерашнего решили объявить мне бойкот. Я проверил. Спросил, как там Леонид в больнице. Ответа не последовало. И всё же их мощный заговор был поколеблен. Отсюда растерянность. Моя разбитая физиономия их смутила. Сочетание разбитой, разбойной физиономии с парадным костюмом. Интересно, что до самого обеда они не перемолвились словом не только со мной, но и друг с другом.

Обед у нас начинается в час. Я ухожу в столовую. Они приносят еду с собой. Их столы стоят рядом, впритык торцами, так что получается как бы один длинный стол на двоих. Посредине они стелют салфетку, выкладывают судки, режут хлеб, включают чайник. Мне кажется, после обеда Геннадий курит, видимо, отворяет окно и запирает дверь, и получает массу удовольствия. Я не застал ни разу, но запах не весь выветривается, да и следы пепла остаются на подоконнике. Леонид тоже обычно ходит в столовку, и даже занимает мне очередь, и пропускает в этой очереди вперед. Я столовскую еду ненавижу, но таскать еду из дому не смог бы. И есть на рабочем месте отвратительно. Столовка – хоть какое-то отвлечение, иногда и развлечение.

Мой компьютер показал ровно 13:00. Мыши выглянули из-за своих мониторов.

Минута прошла, другая. Я не поднимался и не уходил. Сидел за компьютером, стучал клавишами. Время шло. Первой поднялась Лариса. Поставила чайник. Геннадий сдвинул бумаги и расстелил салфетку. Выложил судки и свертки. Чайник вскипел. Судки Лариса вынула из микроволновки. Он тем временем резал хлеб.

Я встал, когда они принялись за еду. Вынул из шкафчика кружку, бросил пакетик, налил кипятку.

С дымящейся кружкой я направился к ним. Геннадий взглянул на меня почти испуганно.

– Хлеб мне передай, – сказала ему хладнокровно Лариса. И он торопливо отвлекся на хлеб.

Я поставил кружку на край стола, возле их скатерти-самобранки. Придвинул стул и уселся напротив. Они старались не обращать на меня внимания. Ели. Лариса сказала ему негромко, домашним голосом:

– Развалились голубцы все-таки.

Я сидел напротив них со своей кружкой. Улыбался. Хотя улыбаться было больно.

– Вкусно? – спросил я вдруг. – Можно попробовать?

Геннадий замер. Я вынул из его окоченевшей руки вилку. Подцепил в его судке кусок голубца, отправил в рот. Оба они смотрели, как я жую, и молчали. Голубец мягкий, и жевать было терпимо.

– Замечательно, – сказал я. – Очень вкусно. Прекрасно. Ваша жена прекрасно готовит, я так не умею.

– Это я готовлю, – глухо сказал он.