Алан Черчесов - Реквием по живущему

«Я... Мы...— говори Сослан, запинаясь.— Очень много. Сколько хочешь». А тот, внизу, разодетый так, что лишь усами на мужчину похож, спрашивает: «А чего я хочу?» И пускает дым изо рта, и Щурится. А Сослан тычет за спину кнутом и говорит: «Почти три десятка... Разве мало?» А тот пожимает плечами и поднимается на несколько ступенек. «Что там?» — спрашивает. «Камни. Те самые»,— отвечает Сослан. «Это какие же?» — спрашивает мельник. «Такие, что денег стоят. Много денег»,— говорит наш. «Они что же, золотые?» — и мельник подходит к Сослановой повозке. «Вроде того»,— неуверенно говорит наш, и на лице его глупая ухмылка, такая же, как и на всех остальных, кроме разве что Мельникова — тот пыхтит трубкой и перебирает руками породу. Потом говорит: «Покажи».— «Что?» — спрашивает Сослан — или тот, что стоит там заместо него, наверняка-то знать нельзя. «Золото,— вскидывает брови мельник.— Ты ведь сказал, золото?» Тут, конечно, им нужно помолчать. И они молчат, только глаза их разговаривают, а Сослановы еще и бегают, но убежать не могут, так что ему приходится говорить вслух, и он говорит: «Может, и золото...» Мельник переводит взгляд на породу в своей руке, долго пыхтит, выпуская дым — а наш его глотает,— потом швыряет камень обратно. «А может, и не золото?» — «Может,— охотно соглашается Сослан.— Может, и не золото... Может, другое что... Ага...».

Он радостно кивает, и те, что ничего не слышат, те, что совсем уж далеко, завидев блеснувшие в улыбке зубы, радуются вместе с ним. «Только с чего ты взял, что мне нужно что-то другое? — спрашивает мельник.— Да еще такое другое, что никто из вас не знает, как оно называется. С чего ты взял?» Сослан мнется и что-то бормочет, и, должно быть, труднее всего ему спрятать свои зубы, так что те, задние, по-прежнему радуются, и их лишь слегка беспокоит подступающая ночь. Как бы в темноте не обманули, думают они, как бы не обсчитали...

И видят они, как Сослан ныряет головой то в одну сторону, то в другую, словно миру всему зубы свои показывает, и передние слышат, как бессмысленно он повторяет: «Три десятка почти... И все — доверху... Сколько хочешь... Может, и золото, а может, кое-что получше, ага!.. Надо будет — еще привезем... Ты бери!..» А мельник стоит и глядит на него, только трубка с дымом уже в руке, а в другой — шелковый платочек. Он смотрит и стоит, и снова им приходится разговаривать глазами, только мельнику этого будто мало, и иногда он жестко покашливает, прочищая горло, но все никак не скажет, и видят наши — те, что ближе всех: Сосланова голова мешает, и вот он ждет, когда она нырять устанет, и ждут все наши.

Но тут внезапно шум хрипнет, и наши слышат, как за забором глухо скрипят жернова, медленно затихая, и тут же ночь становится видней, и слышно даже, как позвякивает упряжь и перебирают ногами усталые лошади. И от тишины этой становится зябко, и те, что ближе, напряженно следят за бледными очерками двух пятен.

А после калитка все-таки отворяется, и перед ними появляется мельников помощник, его-то видно хорошо, припорошенного мукой, рослого и широкого, как полтора Сослана. «Хозяин,— говорит он,— готово на сегодня».— «Постой-ка,— бросает мельник.— Тут вот новое зерно подвезли. Тридцать повозок. Такого крупного зерна к нам отродясь не поступало. Немного, правда, на булыжники похоже, только крупнее». И помощник подходит к первой повозке и вглядывается за борт. Потом спрашивает: «А на что оно нам, такое крупное?» А мельник щурится и зажигает спичку, опять прикуривает. «У них мельче не бывает,— говорит.— Зато такого — сколько хочешь.. Правда?» И Сослан уже только стоит, даже не кивает. И наши видят, как беззаботно ползет дым над его шапкой.

«Нет,— говорит мельников помощник.— Жернова не выдержат. Пусть они сперва свое зерно на соседней улице обменяют. Там на мостовой камень помельче».— «Вот-вот,— соглашается мельник.— Если сейчас начнут — к утру жернова пустим».

А темень почти спустилась, и видно теперь, как курит мельник, это-то видно лучше всего, куда лучше, чем Сослановы руки, но зато хорошо слышен Сосланов голос: «Не знаю, как другие,— хрипло говорит он,— а я иначе сделаю. Я сделаю подарок. Тебе понравится. Только ты не уходи: надо, чтоб смотрел».— «Эй!— кричит мельник, и всем ясно, что — помощнику.— Эй! Не позволяй ему!» Но шагов не слышно, вместо них сыплются на мостовую камни, и Сослан помогает им голосом: «Ты извини. Подождать придется. Как-никак левой рукой управляюсь. Но правая вам интересней, по глазам вижу». А наши не видят, зато понимают уже, что у него в правой руке, и на всякий случай вытаскивают из чехлов свои и целят туда, где должны быть ворота, туда, где робкой струей начинается дым. А камни стучат по мостовой, отмеряя во времени равные промежутки, и каждый удар отзывается острым в груди, и наши борются с болью тупым молчанием.

«Тяжеловато,— говорит Сослан.— Передохнуть придется. А может, подсобите, коли торопитесь? Подарок от этого меньше не станет. Ведь правда?..»

И дыма уже нет, так что задние целят по памяти.

«Мы подождем,— отзывается мельник.— Всегда приятно следить за работой. Мы подождем».— «Ага, ждите»,— легко соглашается наш.

Так вот оно и продолжается, только, конечно, Сослан отдыхает все чаще и длится это все дольше, а ночи вокруг собирается столько, что впору огни в окнах считать, и, выходит, целиться стало даже сподручней. И наконец терпенье у мельника лопается: «Иди помоги,— говорит он помощнику.— Иди, а то у гостя сил не хватит подарок сделать. Вся сила у него в другую руку ушла, а ему еще бежать надобно». И Сослан тихонько смеется и кивает головой: «Верно,— говорит.— Мы с земляками совсем из сил выбились. Думаешь, они меньше моего устали? Так проверь. Попроси их тоже подарок сделать. У них есть что подарить».

И, понятно, мельник молчит, а помощник, такой огромный, что одежкой его можно укрыть и Сослана, и повозку Сосланову, и кобылу его вместе с оглоблями, остервенело швыряет наземь породу. Кое-кто из наших тоже посмеивается, кое-кто тоже слезает с повозок, а кто-то даже берется за работу, и вот уже гремит камнями вся улица, то здесь, то там бугрясь черными кучами.

Только, думаю, разгружают не все, все не могут, кто-то ведь все еще верит. А потому смотрит на тех, Других, осатанелыми глазами, но, конечно, ничего поделать не может и даже крикнуть не осмелится. И, пожалуй, тут им становится немного тоскливо — оттого что вместе. И я не знаю, что происходит с ними в ту ночь и как еще через два дня им удается вернуться без потерь, в том же составе, что уезжали, ибо никого не арестовали, это совершенно точно: аульная память такого не помнит. А коли не арестовали,— по-разному можно догадываться. К примеру, можно увидеть, как обоз, разгрузившись — не до конца: кто-то же верит,— выезжает за стены крепости и потом ползет к горам пару верст, прежде чем разбить ночлег. А наутро те, кто верит, выбирают одного помоложе и посылают верхом обратно, снабдив лишь кожаным мешочком да тысячей указаний, как им распорядиться. А потом все ждут — и те, кто не верит, тоже. Где ж им столько неверия взять, чтоб уехать! Ждут все. И когда не возвращается к обеду, те, что не верят, хмуро молчат, а те, что верят, безудержно болтают и часто натужно смеются. А потом, когда и солнца уже на дороге мало, они видят всадника вдали и на этот раз не обманываются. И можно увидеть, как, подскакав, срывает он с мешка шнурок и высыпает без слов им породу под ноги, и лишь затем спускается, чтобы припасть к ручью и вдоволь упиться холодом.