Алан Черчесов - Реквием по живущему

И когда он, попутчик, всхрапнув и булькнув горлом, утыкается виском ему в плечо, доверив отцовской робости сладкий сон свой и тяжесть размякшего тела, тот рассуждает про себя с каким-то мрачным удовлетворением: «Чего с него возьмешь, коли кроме ихней силы ему и тягаться-то не с чем, потому как очень уж лень? Да и как не лень будет, когда она, сила эта, кого угодно усталостью сморит, не то что этого чудака со слепыми стекляшками? Видать, Для нее что стыд, что опаска — все равно как тесный хомут для кобылы, одно мучение. Чего с него взять!» Только чувствует он больше, чем может сам °ебе растолковать словами, а потому старается не Думать о затекшем от чужого сна плече и не замечать приятного волнения в груди,— такого же, какое бывает, когда раздавишь у птичьего гнезда гадюку или накормишь с руки захворавшего жеребца. Выходит, в нем тоже таится загадка, подобная той, что дышит ему в плечо, и оттого самое разумное, на что он теперь способен, это ждать и следить за дорогой, которая только и может помочь ему осознать степень их родства (или степень различия), ведь ей, дороге — так ему кажется,— суждено тянуться несколько месяцев, а возможно, и несколько лет, коли выгорит дело, и значит, самое разумное — это запастись терпеньем и думать о том, что поближе — ну хоть бы о последней до аула версте или живущем в нем старике, что рассчитал весь путь наперед не покидая дома и на веку своем проигрывал столько раз, что в конце концов научился обращать сыновью неграмотность в бумажный залог своей удачи. И мысль отцова, покружив улыбкой по губам, за Скалистым поворотом сквозь туманную хлябь еще прежде глаз отыскивает неровный ломоть родного двора и дивится дедовой расторопности: ясли сдвинуты в самый угол, а на их месте высится дырявый коробок навеса. И тут же, стало быть, по цели им рукой подать — с полтысячи шагов по мшистому пути и каменному узкому мосту.

Только предчувствия все нет, и ничего не слышно, кроме скребущих по мокрой гальке колес да мерного дыхания кобылы. И оба они (отец и попутчик) будто оглохли, проникшись предвкушением тепла и уступив уюту сна, поделенного на двоих под буркой вместе с сыростью. Поделенного пусть не поровну, зато по справедливости: ведь одному из них достаточно и онемевшего плеча, застывшего под тяжестью чужой доверчивости, в то время как другому, чтобы обрести покой, довольно оказалось лишь ослепнуть стеклами. Так что теперь, ослепшие не только сном, не только туманом и раздумьями, но и поделенной надвое глухотой, перед бедой они, путники, бессильны — так же точно, как дрова под занесенным топором. И даже мудрая от старости кобыла (что прядает ушами и несколько глухих для них минут беспокойно раздувает ноздри, а потом и вовсе останавливается, отказавшись повиноваться и голосу, и кнуту) уже не в силах их спасти: судьба считать умеет лучше деда. Она считает не на дни или часы, она считает на мгновения...

И вот отец уже спрыгнул на землю и тянет кобылу за уздцы, а сонный попутчик малюет пальцем очки, возвращая им хрупкую их прозрачность и бормоча припухшими устами сопревшие от сырости, невнятные слова. «Сиди,— говорит отец.— Сам с этой клячей управлюсь. Кляча ты, кляча и есть». Только кобыла ни в какую идти не желает, и по глазам ее отцу видать, что дело дрянь, но сам услышать он по-прежнему не готов: слух его настроен на часы, а тут — мгновения, и вот он дергает, дергает левой рукой за уздцы (правая до самых ногтей налилась гулом чужой дремы) и распинает лошадь за упрямство, пока не понимает вдруг, что это трусость,— трусость, не упрямство,— едва заметив сбоку на скале кривым осколком зрения смутившую ее помеху — да ведь это, похоже, змея, мелькает в его раздраженном мозгу,— и тут же, не дав ему времени даже на то, чтобы обернуться и проверить, настигшее его мгновение взрывается над головой распятым по утесу громом и швыряет отца грудью на рванувшую ему навстречу с диким ржанием обезумевшую кобылу, и от удара он летит, раскинув руки, словно сбитый крест, и слышит уже только воздух, терзаемый его полетом, который длится все это бездонное мгновение, покуда видит он разомкнутую громом гору и ливнем хлынувшие камни из ее утробы, и видит, как смывает ими разом три пятна, спешащие ему вослед, и видит, как несется в пропасть тройная смерть, нелепо смешивая на ходу животное, повозку и пробудившегося страхом человека (отец запомнит черный рот, сломавший пол-лица, и блеск в руке стекляшек) в густом дробящемся потоке, что брызнет на отца струей из гальки вперемешку с жженой пылью, но все же пощадит его, промчится рядом, обдав ему горячим ветром пятки, и лишь теперь он встретится с землею, спиной, воткнувшись в теплую, родную, мягкую и восхитительную грязь. И лишь тогда поймет, что кончилось мгновенье...

Ну а потом с открытыми еще глазами ощутит, что белая, серебряная пустота, возникшая из этого мгновения, легко и быстро растворяет память, и, прежде чем закрыть глаза, покладисто подумает о грязи: «Должно быть, вкусная она...». А когда очнется и снова поднимет веки, увидит над собой дождем сочащееся небо и станет искать глазами свои руки, укрытые щебенкой и толстым, надежным слоем боли, а потом примется сгребать ими с груди рыхлый каменный бешмет, сперва неловко и медленно, а затем быстрей и быстрей, в какой-то судорожной торопливости, будто боясь не поспеть за возвращающимся из небытия сознаньем, а как вернет себе ноги и вспомнит три пятна, кинется прочь от обрыва и возьмется карабкаться по уцелевшему боку искореженного утеса, и не обернется до тех пор, пока не протиснется в узкий прищур какой-то расселины, а там прижмется животом к сухому дну и вновь уловит носом чудной запах жженой каменной пыли, и, подавившись, скажет сам себе: «Так не пойдет. Тут мне не выдержать. Передохну чуток и дальше двинусь. Вот только дух переведу».

А покуда примется следить за тем, как обживает туман суета внизу, и разглядит в ней сперва Ахшаровых сыновей, потом Дзантемра и Пигу, а после и собственного брата, бегущего по шаткому деревянному мосту за лохматыми и шустрыми буграми, в которых он, отец, признает Агузовых псов и скучно подумает: «Даст бог, вверху искать не станут. Да и дождь еще не истек. Течь ему еще долго». А спустя хмельную дрожь в ногах подумает: «Лишь бы старик не прознал. Брат-то ни по что не догадается. Нет, вверху они искать не будут. Разумом не сподобятся». А потом еще подумает: «Ишь ты, вон ведь как: мельницу на реке подчистую срезало. Нет на реке больше мельницы». И тихо зацокает языком, словно все остальное ему только пригрезилось и никакой тройной смерти — ни кобылы, ни попутчика, ни его самого (если, конечно, он погиб вместе с ними, заодно с повозкой, поклажей и надеждой, запряженной в нее два дня назад) — не было и в помине. А может, все как раз наоборот, и он глядит в туман из поднебесного посторонья на правах оторвавшейся от бренного тела души?