Джером Чарин - Смуглая дама из Белоруссии

И когда папа заявлялся домой с подбитым глазом, разломанным свистком, разодранной повязкой и вмятиной на белой каске, именно Малыш отыскивал марганцовку; мать тем временем сидела в гостиной — мечтала о весточке из России. В эти грустные моменты в отце вдруг просыпалась заботливость, и я почти обожал его чумазое лицо. Он брал меня за руку, смотрел на висящий на стене портрет Рузвельта, а я ватным тампоном обмывал ему глаз.

— Малыш, может, нам стоит написать президенту?

— Он занят, пап, у него столько писем — завались. Уполномоченному жаловаться не к лицу. Ну нажалуешься ты, а хорошо ли это? Ославишь весь Бронкс.

Разумеется, полными, гладкими фразами я тогда говорить не мог. Речь моя звучала так: «Завал, пап, у президента. Все ноют. Не пиши. В Бронксе ябед бьют».

Папа усек, к чему я клоню.

— Кто это ябеда?

Но не ударишь же ребенка перед портретом Франклина Делано Рузвельта. Даже рассеянная мама и та всякий раз, как зажигала свечи, благословляла ФДР. В нас с ним текла одна и та же кровь.

В любом случае, отец не смог бы написать Рузвельту. Он, как и я, был неграмотный, писать почти что не умел. Едва-едва мог накорябать пару слов в отчетах по гражданской обороне. Поэтому он страдал молча, зализывал раны, а в Великие Праздники ходил в синагогу прямо с синяками на лице. Я же должен был одевать маму, следить, не потекла ли у нее тушь. Мы ходили не в ту синагогу, что на Гранд-бульваре, «Адас Исраэль», с белокаменными колоннами и большой медной дверью. «Адас Исраэль» посещали сплошь богатенькие доктора и юристы. Служба велась на английском. Помощник раввина в «Адас Исраэль» был заодно художником и поэтом. Вечерами он давал уроки соседским ребятишкам. Мы прозвали его Лео. Он был влюблен в смуглую даму. И привечал меня, позволял ходить к себе на занятия. Он хотел, чтобы мы перешли в их синагогу, но отец наотрез отказывался молиться там, где нет кантора. В богослужении на английском имелся такой недостаток: кантору нечего было петь.

Мы посещали старую синагогу под холмом. Кирпичи, из которых она была сложена, крошились; с крыши сыпались обломки шпиля. С начала войны синагога трижды горела, того и гляди могла прилететь новая, как мы их называли, «зажигалка». Но у нас имелся Гилберт Роговин; прежде он был хористом, потом выучился на кантора в спецколледже в Цинциннати, штат Огайо. Кантор наш запросто мог бы озолотиться, распевая священные тексты на Пятой авеню [78] Пятая авеню — фешенебельная улица в центре Манхэттена в Нью-Йорке с множеством достопримечательностей. Другое название — «Миля миллионеров». , но он неизменно возвращался в Бронкс. В Опере Цинциннати его высоко ценили. Когда Роговин не пел у нас, он изображал там испанских цирюльников и чокнутых марокканских королей.

Он был женат на диве Мэрилин Краус и всегда приводил ее с собой в нашу облезлую синагогу. Мэрилин была богатырша: рост метр восемьдесят, руки как у футболиста, полная, мягко колышущаяся фигура. Когда она поднималась на балкон, под ее ногами содрогались ступени. Среди женщин, сидящих на балконе, было множество ее почитательниц, они ее боготворили, звали Дездемоной, а я все думал: может, эта смуглая Дездемона тоже из Белоруссии?

Мне было пять, и мне пока еще дозволялось сидеть с матерью и другими женщинами. Дездемона пристроилась подле нас на узкой скамье и сложила ручищи на коленях — деспотичная владычица всея балкона. Помахала кантору в белоснежном одеянии, а он собрался было махнуть ей в ответ, но вдруг увидел рядом с ней женщину. И только что не испустил дух. То же самое было с теми пожарными, когда они впервые увидели мою мать. Она, погруженная в мысли о почтовых отправлениях, ему даже не улыбнулась. Кантор растерялся: как же вызвать благоговение в ее темных глазах? Окруженный хористами, он запел. Это вам не почтмейстер, приплясывающий в шлепанцах. Хранитель песенного наследия! Первыми же звуками он вывел маму из оцепенения. Какая-то женщина упала в обморок. Пришлось бежать за нюхательной солью…

Он стоял, прислонившись к воротам, с сигаретой во рту. Вообще-то в Великие Праздники канторам курить не разрешалось. Но Роговину прощалось все. Дездемоны с ним не было. Должно быть, ушла к себе в «люкс» на Конкорс-плаза. Мы вышли из синагоги с мамой и сержантом Сэмом, который благодаря своим страданиям на посту уполномоченного стал местным героем. Ну вылитый спецназовец с израненным лицом. Кантор поздоровался с нами.

— Сержант, мне нужен ваш мальчик.

Мы еще ни разу не оказывались так близко от него; я мог разглядеть белые волоски у него в носу. Запах от него шел, как от мака, что растет в нашем зоопарке.

— Большая честь, — отозвался отец. — Только зачем он вам? Мальчику всего пять. У него нет разрешения на работу. Он не умеет писать.

— Грустная история. Моя престарелая матушка клянчила внука. Пришлось его выдумать.

— Вы солгали ей, кантор?

— Каюсь. Но матушка почти ослепла, она живет в Бронксе в доме престарелых. Так хочется порадовать ее перед смертью.

Роговин прижал к лицу платок и разрыдался. Я никогда не видел, чтобы канторы плакали. Из глаз его катились слезы размером с мамины хрустальные сережки. Папе стало его жалко.

— Кантор, прошу вас… Мы одолжим вам нашего мальчика.

Он растерянно повернулся к маме и гневно сказал:

— Ну же, сделай что-нибудь. Не видишь, кантор захлебывается слезами.

Не знаю, грезила ли мама тогда о Могилеве. Однако она очнулась настолько, что залепила Роговину пощечину. Папа пришел в еще большее замешательство. Женам уполномоченных по гражданской обороне не полагалось совершать преступные деяния, а прилюдное оскорбление кантора было хуже преступления; это было прегрешение против Господа, ибо Господь любит канторов превыше других. Господь любит, когда хорошо поют.

Мама ударила и во второй раз. Роговин не удивился. Под рукой, которой он закрывался, мелькнула улыбка.

Отец сжал кулак.

— Убью, — пригрозил он смуглой даме.

— Сержант, — сказал кантор, — не злите мадам. А то она никогда не остановится.

— Не понимаю, — сказал папа.

— Все просто. Моя хозяйка и мадам сидели вместе на балконе. И разговорились обо мне…

— Балконы. Хозяйка. Не понимаю.

Я тоже был озадачен. Не слышал я, чтобы Дездемона хоть слово шепнула.

— Глупый, — сказала мать папе. — Дом престарелых, слепая дама — как же! Его мать ест и пьет, как лошадь.

— Не понимаю.

Мать схватила Роговина за палец и почти что ткнула им себя в грудь.

— Теперь тебе ясно? Кантор — блудник и распутник.

Роговин поклонился, поцеловал мне руку — ну чисто француз — и припустил в свой отель.

Отец так преуспевал в пошиве жилетов на меху, что начальник, случалось, отправлял его на недельку во Флориду. Большинству военных отпуска отменили, потому что железные дороги были нужны армии и флоту для перевозки солдат и снаряжения. Но у папы имелся специальный пропуск, подписанный секретарем военно-морских сил Фрэнком Ноксом. Чуть позже я узнал, что во Флориде есть Майами-Бич, рай меховщиков, где бизнесмены и их лучшие работники в ежегодный отпуск развлекались с местными проститутками и мулатками из Гаваны и Нового Орлеана. А когда, лет в шесть или семь, я понял, что значит «проститутка», я понял и почему мама против его пребывания в отеле «Флэглер». Она швыряла ему в голову туфли, выливала духи, его флоридские гостинцы, сжигала фотографии, найденные в потайном кармане его саквояжа. Он всегда возвращался дочерна загоревшим — вылитый Кларк Гейбл с виноватой ухмылкой.