Джером Чарин - Смуглая дама из Белоруссии

Папа никогда не напоминал о том разговоре возле «Луксора», но я знал, что он навсегда затаил на меня обиду. Для него я отошел на задний план, стал чужим человеком в его доме. Сын уполномоченного по гражданской обороне, я перестал ходить с отцом в рейды, не носил за ним фонарь, не просвечивал крыши в поисках саботажников — например, фашистов-карликов, которые на крошечных аэростатах перелетали через Атлантику и спрыгивали с неба.

Я вгрызался в печатные строчки «Бемби», углублялся в каждый пробел между словами, как каторжный, накапливал словарный запас. Готовился к первому классу. Я по-прежнему сидел на высоком табурете, пока смуглая дама сдавала тузов и королей, по-прежнему ходил с ней в «Конкорс-плаза», но грезил лишь о том, как буду сидеть в классе, с ровесниками, — и никаких тебе болтологий про флеш-рояли и сливочное масло с черного рынка.

Так прошли июнь и июль, и вдруг, где-то на второй неделе августа, у меня зачесалась голова. Мама увидела, что я скребусь, и подумала, что у меня крапивница.

— У всех Палеев такое. Стоит занервничать — и покрываемся сыпью.

— Я не нервничаю, мама.

— Нервничаешь. Волнуешься перед школой.

Зуд усилился. Я раздирал голову — вскоре уже до крови. Мама шлепала меня по рукам.

— Малыш, прекрати.

Но я ничего не мог с собой поделать. Волосы стали выпадать. Всего шесть, а на макушке уже лысина. Мама потащила меня к доктору. Это был тот самый живчик, который помогал Чику писать письмо из Могилева. Личный врач Меира Лански. По фамилии Кац. Он взял ультрафиолетовую лампу и, как факел, поднес к моей черепушке. Когда он надел белые перчатки и стал меня брить, я заплакал. В зеркале были хорошо видны круглые красные ранки. Бронкская зараза.

— У семейных детей лишая не бывает, — сказала мама. — Мальчик у нас чистый. Я своими руками отмываю его два раза в неделю.

— Фейгеле, это грибок. У любого ребенка может случиться.

— В сиротских приютах — да. На детских площадках. В летних лагерях. Но наш мальчик и играть толком не играет. Он у нас книжный червь.

— Ага, мам, книжный червь, а читать не умею.

Доктор смазал мою черепушку каким-то черным лосьоном — от него несло дегтем. Потом забинтовал голову и вручил мне бейсболку. Но ни бейсболка, ни даже шляпа не могли скрыть, что я лысый. Новость распространилась как пожар. Соседи меня жалели, но детей своих играть со мной не пускали. Чужие же мальчишки бросали из окон и с крыш водные бомбочки и орали: «Лишайный! Лишайный!»

Бомбочки были из картона и взрывались с таким звуком, что барабанные перепонки чуть не лопались. Но худшей напастью были морские стройбатовцы — банда восьми- и девятилеток, помешанных на флоте и мечтающих сооружать линкоры, понтонные гавани, мосты. А пока они взялись ваять гавань из моей шкуры. Тырили мои шляпы, гоняли сквозь строй, вооружившись метлами и стройбатовскими «рулонами» — скрутками из газет, обмотанных проволокой. Я закрывал руками лысину, но проволока жалила меня по плечам, по ногам, по попе.

Верховодили ими близнецы Рэткарты, Ньютон и Вэл, рыжие парни, стервецы с баснословным IQ. Они были из «Альбатроса», жилого района для богатеньких. У них там имелся свой парк и ворота с золотыми пиками. Мама близнецов, Розамунда Рэткарт, была известная во всем мире художница, рисовала комиксы для «Дейли миррор». Назывались они «Человек-крыса», и рассказывалось в них о моряке, рядовом Ланселоте Перри, которого с позором выгнали с флота, и теперь он пробавлялся с хлеба на воду в Акульей Гавани, городке, по всем признакам похожем на Бронкс — и бульвар там был вроде нашего Гранд-Конкорс, и здание муниципалитета, и стадион для бейсбола, и ботанический сад. Ланселот Перри торговал на стадионе хот-догами и жил за помойным баком, среди крыс. У него была невеста, нянечка Эмма Мартинс, она пыталась человека-крысу облагородить, вернуть к цивилизации. Ланселот Перри возвращаться к цивилизации не хотел. Это не мешало ему быть патриотом. С самого начала войны Ланселот отлавливал немцев и япошек, которые проникали в гавань и по трубам пробирались под стадион. Армия и флот предлагали ему большую награду, но человек-крыса их денег не брал и на флот обратно не шел, хоть его звали туда младшим капралом. Ему нравилось продавать хот-доги.

Большинство «пузырей» изо рта героев я прочесть не мог, но и картинок мне хватило для того, чтобы влюбиться в Ланселота Перри, человека-крысу, по уши. И на всю жизнь. Ему плевать было на политику, на богатство. Он не жаждал славы. Он и шпионов не стал бы ловить, если бы не война.

Мама человека-крысы, Розамунда, согласилась вести художественную студию в «Адас Исраэль», той синагоге на Гранд-Конкорс. Она пошла на это ради Лена, помощника раввина, а тот пускал меня на занятия. Я примостился в самом углу: все равно никто не захотел бы со мной сидеть. В студию записалась половина стройбатовцев, включая близнецов Рэткартов, но тут они меня тронуть не смели. Вякнул бы кто насчет Лишайного — мигом бы вылетел из студии.

Розамунда Рэткарт была блондинистее, чем Бетти Грейбл, выше и ногастее, чем Розалинд Расселл [84] Элизабет Рут «Бетти» Грейбл (1916–1973) — американская актриса, певица, танцовщица, чьи знаменитые ноги были застрахованы на миллион долларов. Розалинд Расселл (1907–1976) — американская актриса, обладательница многочисленных кинонаград. . Даже в очках она была почти такая же красивая, как смуглая дама. А когда она цветными мелками нарисовала на доске Ланселота Перри: глаза синие, как Гудзон, щеки — черные провалы, рот — как рана, я понял, что влюбляюсь.

— Студийцы, — сказала она, — мел — всего лишь приспособление, вроде рапиры или ружья.

(Я, невежда, постыдился спрашивать, что такое рапира.)

— Он выполняет указания, прислушивается к внутреннему оку. Лучшие живописцы часто рисовали с закрытыми глазами.

Студийцам вместо мелков раздали цветные карандаши и куски оберточной бумаги — Лену пришлось добывать их у спекулянтов, и мы, вперившись в эти обрывки внутренним оком, дружно на них набросились. Миссис Рэткарт дала задание придумать человеку-крысе подружку, соперницу Эммы Мартинс.

Я закрыл глаза и изобразил сногсшибательную длинноногую блондинку в очках. Миссис Рэткарт оглядела мой рисунок и мою шляпу и что-то прошептала Лену. После занятия он подошел ко мне.

— Тебе придется уйти, Малыш. Миссис Рэткарт не хочет, чтобы ты ходил. Говорит, ты заразный.

— Но у меня же шляпа, Лен, и повязки. Доктор обрабатывает меня дегтем.

— Прости. Это ее студия.

Неделю я горевал, затем пожаловался маме.

— Тоже мне диктаторша, — сказала она. — Карандаши у тебя есть. Возвращайся в студию.

— Не могу, мам. Художница не разрешает.

— Я ей не разрешу.