Александр Огнев - Красным по черному

Ему явилась вдруг совершенно неожиданная мысль: на фотографии мама была значительно младше Лизы на момент смерти, а сам он сейчас был раза в полтора старше, чем мама в тот далёкий и горестный день…

— Прибыли, товарищ генерал. — Голос водителя звучал необычно тихо. — Какие будут распоряжения?

— Распоряжения… — Кривошеин посмотрел на часы. — Сейчас четырнадцать сорок восемь. В семнадцать тридцать жду тебя здесь.

Выйдя из машины, он задрал голову и осмотрел огромное здание из красного кирпича. Мрачноватая архитектурка у этой медсанчасти. Впрочем, вон, родная эмвэдэшная больница выглядит не веселее — наверняка, один авторский коллектив работал. Ещё нужно не заблудиться и вход найти…

Однако вход нашёлся без труда. Не успел Кривошеин спуститься в просторный вестибюль, как к нему направился молодой человек, габариты и внешность которого не оставляли места сомнениям в его профессиональной принадлежности.

— Здравствуйте. Мне поручено вас встретить и проводить.

— Что ж… Провожай, раз поручено.

Они молча поднялись на лифте на пятый этаж, прошли по застеклённому коридору и остановились у одной из дверей.

«Красиво работают. Профессионально», — отметил про себя Кривошеин, не заметив по пути других охранников.

— Вам сюда, — произнёс его провожатый, трижды постучал и, чуть выждав, отворил дверь, которая тут же бесшумно закрылась, едва генерал вошёл.

У письменного стола в крутящемся кресле сидел человек. Он медленно повернулся, и несколько мгновений они молча смотрели друг другу в глаза, оба испытывая, очевидно, схожие чувства.

— Ну, здравствуй, — сипловато произнёс наконец Кривошеин.

— Привет! — ответил Монах и закашлялся. — Давненько не виделись… Что в дверях замер? Захады , — пригласил он и, не без труда поднявшись, направился к двум креслам в углу, возле журнального столика, уставленного фруктами, закусками и бутылками.

— Хорошая у тебя охрана.

— Ага, только правильнее было бы сказать «почётный караул». На кой хрен мне теперь охрана, от кого меня охранять? От этих говнутиков, которые уже в курсе, что могут хорошо сэкономить, и ждут приглашения на мои похороны — как в дешёвой американской кине! — чтобы постным глазом проверить, хорошо ли закопали… — Кушнарёв налил себе водки. — Выпьешь что-нибудь, надеюсь? Или генералам «при исполнении» тоже не положено? — Он мотнул головой и криво ухмыльнулся. — Генерал… Надо же, кликуху дворовую, и ту умудрился у меня стырить! Так что тебе налить?

— Водки.

— Плиз… А я знал, что ты придёшь. Третьего дня сон видел, — он снова усмехнулся, — вещий … Помнишь, как Кащей мне зуб выбил? Вот эта «приятность» и приснилась вдруг. Сколько лет мучился, не мог тебе этого простить!

— Простить? Мне? Не понимаю, о чём ты…

— Конечно, не понимаешь!

— Вообще-то, у меня к тебе дело…

— Кто б сомневался. Только — не спеши, успеется. Вначале, уж, меня послушай, а то, знаешь ли, я тут на днях должен сдохнуть. Однако прежде чем доставить очень многим эту долгожданную радость, мне нужно кое-что успеть. Чего-чего, а чувства долга нам с тобою всегда было не занимать, а? — Он поморщился и снова плеснул себе в рюмку. — Да, непросто это: на краю могилы заниматься делами мирскими. Мне бы священника позвать, а я, вот, среди тебя разъяснительную работу проводить должен! Дабы открыть глаза — так сказать, перед закрытием оных… Кстати, может, это помещение для беседы не очень подходящее?

Несмотря на боль, Кушнарёв вопросительно-насмешливо взглянул на генерала.

— Отчего же?

— Оттого, что разговор наш — на данный момент, по крайности — только нас двоих касается и твоим слухачам его знать незачем.

Кривошеин достал из кармана пиджака миниатюрную плоскую коробку (не крупнее маленького диктофона или портсигара) и положил на стол.

— Если тебе так будет спокойнее, смотри на него. В принципе, это абсолютно всё равно, в кармане он, на столе или в тумбочке.

— Мне-то, как сам понимаешь, глубоко одинаково! О тебе забочусь, братишка. И всё же спасибо за откровенность — жест хотя и несколько театральный, но красивый. — Кушнарёв взял прибор в руки. — Надо же, и не весит почти ничего! Слушай, генерал, а ты не можешь мне такую штуку подарить, а? Денег не предлагаю — знаю вашу «пшепетильность». Я бы её с собой в гроб взял! Она мне там ой как пригодилась бы!

Он положил «штуку» обратно на стол и деланно рассмеялся, пытаясь растворить в этом припадке смеха очередной приступ боли.

— Почему ты отказываешься от уколов?

— Из вредности, — процедил Монах сквозь сжатые зубы, полуприкрыв глаза и играя желваками. Но едва боль отпустила, откинулся в кресле и неожиданно зло уставился на «братишку»: — Неужели за всю жизнь ты так и не понял? Мы же с тобой — как Мефистофель с Фаустом. Остаётся уточнить лишь «ху из ху?». Опять не врубаешься? Говорил я тебе когда-то: читай классику!

Он вздохнул, поднялся и сделал несколько шагов по палате.

— Ладно, поясню. Только — уговор: ты меня выслушаешь до конца, не перебивая. А я обещаю с твоим делом разобраться. Идёт? Тем более что и у меня к тебе дело есть. Правда, сильно подозреваю, «дела» наши, как всегда, общим делом окажутся.

— Что значит «как всегда, общим делом»? Ты о чём?

— Всё о том же… Дык как? Договорились?

— Хорошо, — пожал плечами Кривошеин. — Договорились.

— Ну, смотри! — не сводя с него глаз, проговорил Кушнарёв вполголоса. — Ты, конечно, товарищ во всех отношениях положительный и со всех сторон заслуженный, только…

Он наклонился и, в упор глядя на генерала, почти прошептал:

— …за счёт чего и благодаря кому?

— Это вопрос?

— Если и вопрос, то риторический. Ты никогда не спрашивал себя, почему я стал тем, кем стал? Нет? А за что ты свои ордена да звания получал? Об этом тоже как-то не думалось?

— Не думалось. Но смею надеяться, что за дело.

Монах выпрямился и в очередной раз скривил губы в усмешке:

— Это ответ, а ты обещал молчать. Сейчас говорю я. Мы всё ж-таки не у тебя в кабинете беседуем, генерал, а у меня в палате. Чуть не сказал «в покойницкой». Уж поимей снисхождение…

Он сверкнул глазами и, наливая водку, произнёс едва слышно:

— А чтоб легче молчалось, помни, кто к кому пришёл!

Однако, выпив несчётную рюмку, не удержался, добавил — всё так же тихо:

— Могли, ведь, и не пустить…

Затем прошёлся по палате и после небольшой паузы заговорил вновь:

— Почти полвека! Тем кащеевским нокаутом ты, сам того не ведая, определил весь мой будущий путь! Просто не оставил выбора! Кащей, отца которого расстреляли за бандитизм ещё во время войны и который сам не расставался с финкой даже в постели, этот Кащей лежал в пыли, поверженный одним твоим ударом! А я, униженный навсегда, осознал вдруг, что ненавижу тебя! И себя — ещё больше! Ненавижу и презираю… Я еле сдерживался, сглатывая кровь и чувствуя — не боль, нет, а лишь как щекочет в носу… Но рядом стояла Лизавета. Это тебе было на меня начхать, а она, её глаза… Она меня жалела ! Потом перевела взгляд на тебя… Да за один такой её взгляд я бы пять раз умер! А ты посмел этого вообще не заметить. Вот тогда, подняв кащеевский нож, я поклялся, и с Кащеем поквитаться, и тебе долг вернуть. С ним закрыть вопрос по-тихому, при помощи его же ножа, оказалось делом несложным. А вот с тобой… Много ты знаешь в боксе примеров, подобных моему: чтобы за пять лет «из грязи — в князи»? И всё — ради тех одиннадцати раундов нашего боя. Думал, положу тебя, и будем квиты — и за моё унижение, и за пять лет боксёрской каторги, и за Лизу… Что тебя выбрала… А вместо расчёта — утрата. И ведь не только Лиза! Ты же мать родную, и ту у меня отнял! И превратился я, в одночасье лишившись всего, в изгоя, в волка-одиночку. В монаха-отшельника… Что мне оставалось делать при условии, что ты пошёл в милиционэры? Попробуй возразить что-нибудь!