Иоахим Новотный - Новость

В один из последних дней войны крышу над эстрадой разворотило осколками снаряда. Дождь хлестал мне прямо под ноги. Я опасался за сохранность лака и вскоре убедился, что не напрасно. К счастью, облупилась только нижняя часть боковой стенки, что не очень бросалось в глаза.

Во всяком случае, человек, вновь обнаруживший меня как раз в поворотный момент европейской истории, не обратил на повреждение никакого внимания. Этим человеком оказался солдат в землисто-бурой гимнастерке, наполнивший зал крепким запахом махорки; подойдя к сцене, он ловко перемахнул через ее край и сразу навязал мне свое желание. Начало далось мне нелегко. Славянский ритм и интонация были мне непривычны, и то, что, вероятно, представляло собой всего-то простую народную песню, доставляло мне неожиданные трудности. При этом я чувствовал: привыкать придется. И, вероятно, надолго. Как же я был удивлен, когда довольно умелые пальцы начали извлекать из меня известные, даже весьма известные звуки. Он наигрывал на мне песенку о некой Лили Марлин, столь же грубую и пошлую мелодически, сколь груб и убог ее текст. Правда, слов солдат не знал. Вступление он проиграл осторожно, как бы на ощупь, но постепенно ускорил темп и, когда наконец заиграл в полную силу, уверенно ведя мелодическую линию, был остановлен резким окриком воинской команды. Мне жаль было вот так вдруг с ним расставаться, хотя он и был большим дилетантом. Как бы там ни было, я пережил это расставание без особой боли. Только черви еще долгое время проявляли энтузиазм, что лишний раз показывало, каким непритязательным вкусом они были наделены.

И вот настало бурное время. Мной завладела молодежь. Точнее, те, кто остался в живых. Стремясь наверстать упущенное, они веселились на все лады: каждый вечер пели и играли, по субботам и воскресеньям танцевали и никак не могли насытиться производимой с моей помощью музыкой. Хозяин гостиницы не взимал с них никакой платы, более того — совершенно отрекся от меня. Когда однажды в зале снова появился Шмидт Пробор, исхудалый и оборванный, до срока отпущенный из Бауценской тюрьмы по состоянию здоровья, хозяин отвел его в сторонку, указал на меня и приглушенно прошептал: «Мы с тобой знать ничего не знаем. Вообще не имеем ни малейшего понятия. Когда мы сюда переехали, штуковина эта уже здесь стояла. Так что мы с тобой ни при чем, понял, да?»

Шмидт Пробор туповато посмотрел на меня и утвердительным кивком одобрил решение хозяина.

Это происшествие не очень-то меня удивило. Чего же еще можно было ожидать от таких людей? Но оно привело к результатам, речь о которых пойдет ниже.

Поначалу я пользовался значительным и неизменным вниманием. После грубых тычков юных фей я отдыхал под искусными пальцами кантора. Некоторые же девочки довольно быстро преуспели в занятиях, пользуясь видавшим виды, вконец истрепанным самоучителем. В основном это были дети крестьян и живших в деревне рабочих близлежащей лесопильни. Новые времена, новые песни! Я помогал молодежи обрести уверенность в себе и утвердился в прежних правах в составе эстрадного оркестра. Но их в скором времени стал ущемлять сиплый саксофон, на котором играл живучий, как феникс, Шмидт Пробор. Он совершенно оттеснил меня на задний план, постоянно ведя партию соло и неизменно срывая аплодисменты, мне же была отведена роль мальчика на побегушках. Проглотив эту горькую пилюлю судьбы, я изведал чувство сродни тому, что испытывает человек, оказавшийся вдруг на больничной койке: тогда только он начинает осознавать, как все-таки прекрасно быть здоровым и нужным.

Поскольку школа и церковь сгорели, занятия с учениками старших классов проводились в зале. Было и забавно, и интересно в недолгие часы дня и вечера воспроизводить целое попурри, составленное из самых далеких друг от друга мелодий: с утра — народные песни, сменяемые мелодиями новых гимнов, потом, на уроке богословия, — церковные псалмы, а под вечер, уже в сумерках, — легендарная «Мы нового мира строители!», исполнение которой давало молодежи моральное право на то, чтобы под занавес спеть не менее легендарные песни рыбаков Капри или знаменитую «Голубку». Несчетное количество раз звучали в порядке сопровождения к танцам, то бишь на маскарадах и всякого рода костюмированных балах и празднествах, на свадьбах и шумных крестьянских вечеринках, «Красные маки» и «Алые розы». Эти незабвенные шлягеры всё сохраняли свое место в репертуаре, даже в разгар увлечения рок-н-роллом.

Гулом гудел гладкий как зеркало паркет, метались под потолком гирлянды, кулисы дрожали под напором эмоций, освободившихся от пут войны. Вечно так длиться не могло. Это было бы чересчур прекрасно. Я понимал это. Сначала я лишился учеников. Потом и молодежь постарше перекочевала в актовый зал: песен пелось все меньше, в моду вошли речи. Постепенно стали редеть и толпы танцующих. Иногда в зале собиралось так мало народу, что, несмотря на шум саксофона, труб и кларнетов, меня можно было услышать в самом дальнем углу гостиничного ресторана, расположенного отнюдь не близко. Наступила эра телевидения. Средоточием культуры для людей стали собственные квартиры.

И вновь я погрузился в пыльную тень сцены, отданный на растерзание собственным мрачным мыслям и древоточащим тварям. Их вялость была поистине убийственной. Я понял, отчего древние сравнивали этих меланхоличных червей с «мертвыми» часами.

Опыт, однако, подсказывал мне, что период тишины и бездействия — лишь прелюдия к очередному витку той двойной жизни, вести которую меня уже столько раз принуждали. Предчувствие меня не обмануло: вскоре в зале появились несколько невзрачных мужчин в ватниках и резиновых сапогах. Они пересекли зал в направлении двух комнаток, находившихся за сценой, где и разместились на жительство; откликались они, между прочим, только на слово «бурильщик». С их появлением началась новая эпоха. Ибо они вели разведку объема и мощности месторождения каменного угля вокруг деревни и под ней, приближая тем самым ее кончину. Самый молодой и наименее невзрачный из них носил свои сапоги с некоторой долей кокетства, завертывая края голенищ. Эти белые отвороты служили постоянным источником душевных сигналов в направлении хозяйской дочки. Она была столь же привлекательная, сколь и любознательная девушка, ввиду этих своих качеств находившаяся под недреманным оком мамаши. Разумеется, я сразу почувствовал, чем все это кончится. Уже тринадцатилетней девчонкой известный припев «Девочка хорошая, садись, скорей садись ко мне поближе!» она воспринимала так, будто он адресовался именно ей. Деревенские парни, конечно, слишком хорошо знали, что с матерью шутки плохи.

И только бурильщик нашел способ растопить лед мамашиного недоверия. Однажды в дождливый осенний день он обнаружил меня за пирамидой из стульев и столов. Посвистывая сквозь зубы, он разобрал пирамиду и начал наигрывать на мне «Неунывающего мытаря». Тремя пальцами правой руки. Левая рука, как обычно, оставалась в кармане брюк. Хозяйка в это время стояла у буфетной стойки и вытирала посуду. Она ставила ее на поднос, стараясь не шуметь: очевидно, ей пришлась по вкусу эта, признаться, живая вещица. И это не ускользнуло от внимания бурильщика. Он вынул из кармана левую руку и попытался вставить основную мелодию в приличествующую ей оправу сопровождения. В течение двадцати минут играл он ее во все новых вариациях. Ничего другого он и не умел! Женщина, однако, поддалась убеждению, исходившему от нескольких в классическом стиле взятых аккордов, более того — она прониклась к парню доверием.