Давид Сафир - Баллада о Максе и Амели [litres]

Черный пес подошел ко мне и стал жадно пить из реки. Утолив жажду, он посмотрел на меня своими иссиня-черными глазами и спросил:

– Почему ты не залезаешь в воду?

– Я должна залезть в воду?

– Ну конечно. Я всегда с удовольствием плавал. Если бы не моя раненая лапа, я бы уже давно залез в реку, – ответил он, и вид у него впервые стал хоть немного радостным.

Плавать? Этот черный пес, наверное, рехнулся!

– Ложись вон там.

Я показала на куст, росший на берегу. На нашей стороне реки этот куст был единственным большим растением, которое торчало из пыльной земли. На другом берегу кусты образовывали целые заросли.

Черный пес послушался меня и заполз под куст, держа ноги полусогнутыми – так, чтобы в случае чего можно было быстро дать деру. Затем он спросил:

– А завтра ты отведешь меня к Лилли, да?

– Конечно, – снова солгала я, прежде чем он закрыл глаза.

Я пока не хотела говорить ему правду. Скажу завтра.

Солнце висело в небе над мусорной свалкой уже довольно низко, когда я, довольная собой, вернулась к своей своре. Никто из моих родичей не обратил на меня внимания – даже Гром, который лишь презрительно фыркнул. Ему, наверное, понравилось бы, если бы я по неосторожности слопала что-нибудь ядовитое. Как это когда-то произошло с нашим братом Царапиной, который родился вторым и которого мама назвала так потому, что он, когда сосал щенком из нее молоко, очень сильно упирался ей когтями в живот и царапал его. Как-то раз мы нашли Царапину мертвым и с кровавой пеной у рта. Он лежал возле остатков куска мяса, от которого пахло чем-то горьким. На куче мусора вокруг него валялись такие же остатки мяса. Иногда мы видели, как люди, которые привозят на свалку мусор, разбрасывают куски отравленной еды. Надеюсь, тот черный пес будет не настолько глупым, чтобы позариться на такую еду, когда проснется. Мои братья и сестра – Гром, Мыслитель, Первенец и Песня – наслаждались последними лучами солнца, лежа на куче туго набитых чем-то мусорных мешков. Я остановилась чуть поодаль. Я ложилась рядом с ними только в очень холодные дни, когда мне было жизненно необходимо их тепло. Сегодня мне в ноздри – как это часто бывало – ударил острый запах их презрения ко мне. От Грома этот запах всегда был очень сильным. От других он становился все сильнее и сильнее день ото дня. Моя рана напоминала моим братьям и сестре о том, что их плоть тоже уязвима и что жизнь длится не бесконечно долго, и это было для них невыносимо.

Мыслитель уже спрашивал весной, почему бы мне не пристать к какой-нибудь другой своре. Он спрашивал не со зла – просто это казалось ему разумным. Хотя Мыслитель был среди нас самым умным, он, задавая этот вопрос, не учел того, что ни одна другая свора не приняла бы к себе калеку вроде меня.

Песня, как и в другие вечера, принялась петь песню-историю. Она частенько пела о давно прошедших временах, когда первые собаки враждовали с первыми волками. В одном почти бесконечно долгом противостоянии обе своры понесли большие потери, и, возможно, никто из них не остался бы в живых, если бы волк-отец и собака-мать не встретились тайком и не заключили бы договор. При свете луны, сопровождаемые только самыми близкими и верными родственниками, они обменялись своими первенцами. Собака-мать приняла в свою семью волка-сына, а волк-отец принял в стаю собаку-дочь. Тем самым был обеспечен мир, потому что если бы какая-нибудь из этих двух свор напала на вторую, то их первенцы были бы убиты. В общем, собака-дочь и волк-сын выросли в ранее чужих для них семьях и многому в них научились. Став достаточно взрослыми, они заняли место вожаков в этих своих новых сворах и заключили друг с другом вечный мир, по условиям которого они вместе зачинали и растили щенят. Песня исполняла такие баллады о старине с большим старанием. Иногда она пела также о том, как наша мама начала жить здесь, на мусорной свалке, как она отказывалась примыкать к какой-либо другой своре и не попадалась на ухищрения людей.

Грому истории о маминой жизни не нравились. Ему пришлись бы больше по душе героические легенды, которые восхваляли бы его, Грома. Однако его жизнь пока что не была так богата мужественными поступками, как жизнь мамы. Гром, в отличие от нее, не находил нам новое место для жизни, и ему не приходилось защищать нашу территорию от вожаков других свор. Самой крупной схваткой в его жизни была схватка с его собственной сестрой. По ночам, когда я лежала в стороне от остальных, я иногда слышала, как Песня с удовольствием пела ему об этом его поступке. Когда она затягивала такую песню, я уходила еще дальше, на какую-нибудь другую гору мусора, до которой ветер уже не доносил ее голос.

– Что мне спеть вам сегодня? – спросила Песня.

Первым ответил Первенец:

– Спой о звездах.

Звезды. Мне очень нравилось, когда Песня о них пела. Когда какая-нибудь собака умирает, ее сердце улетает на небеса и становится там звездой. Песня завыла тоскливым голосом историю о звезде, которая искала свою любовь:

Завывания Песни затихли в сгустившихся сумерках. Я, не пожелав своим братьям и сестре спокойной ночи, поплелась прочь. Они тоже не пожелали мне спокойной ночи. Они никогда этого не делали.

Я улеглась на другом склоне горы мусора, между двумя мусорными мешками, и стала смотреть на звезду, которая светила ярче всех. Светила для другой звезды, которую она любила. Ей, конечно же, было одиноко. Тем не менее я ей завидовала. Мне такую любовь никогда не встретить. Ни как собаке, ни как звезде.

Я перевела свой взгляд на город. Огни жилищ светились не так, как светят звезды, но зато их свечение было разноцветным. Откуда-то оттуда пришел сюда тот черный пес. Он живет там рядом с девочкой Лилли, которая так много для него значит. Я задалась вопросом, за каким огоньком скрывается его дом. А еще я размышляла о том, какой звездой на небе стала моя мама.