Иль Дар - Золотые купола [Авторский сборник]

– Это они меня в таком виде вчера видели?

– А то они тебя в таком виде впервой видят! Ты такой интересный! – удивлялась дочь.

«На родник, – думалось ему. – Он восстановит, приведёт в форму». Виталий приказал внучке собираться. Взял ведро и медленно побрёл к отвалу. Внучка едва поспевала следом за ним. Он останавливался иногда и поджидал её. Временами прошибал похмельный холодный пот. Он растирал его рукавом и шёл дальше. Родник бил прямо из-под отвала, метрах в двухстах от дома. Со временем до него протопталась тропинка. Долгое время ключ бил беспризорником. В одно время Виталий взял и обустроил его – подкопал, обложил для удобства, не только для себя сделал. Так народ тут и совсем зачастил к нему за водой.

В то же самое время, когда Виталий брёл к роднику, старый шахтёр уже ехал в поезде. Мерный стук колёс с болью отдавался ему в голову. Да ещё звон в ушах. Этот-то всегда в голове, никогда не прекращался, вот уже лет тридцать. Столько лет долбил отбойным молотом. Все мозги за годы перевернуло, перетряхнуло и набекрень уложило… От неудобства звенят… Не переложишь… После нескольких дней праздника с племянником ещё и похмельный чугун в голове. Звон… Невыносимо! «Зачем пил?» – задавался он вопросом. Ему доктор категорически запрещает пить спиртное. Говорит – вредно. Смешной человек! Когда кому пьянка в пользу шла? Сам-то, небось, тоже не трезвенник. Старик томно встал, прошёл к титану, набрал кипятка и заварил чай. Не первый стакан уж по счёту. Ехать ему ещё долго. «Отдохну! – радовался он меньше за себя, больше за тех, кто вспомнил о нём. – Помнят!»

За окном мелькали деревья. Поезд мчался по полям, отбивая стыками дробь, перепрыгивал речушки. Чай взбадривал, и в голове старика роились разные добрые мысли…

…Виталий сел на камень и закурил. Вика кидала палочки в ручей родника и наблюдала, как они кувыркаются в водоворотах. Она представляла их утлыми суденышками, на которых есть маленькие человечки-моряки, яростно пытающиеся спастись в бушующей штормом стихии. Впрочем, это ей нисколько не мешало ещё и без умолка тараторить. Она совсем забросала деда вопросами. «Где она их только берёт?» – думал Виталий. Пытался что-то ответить. Отвечал с похмельной головы, как мог. Она не понимала его и смеялась в ответ, тыча в него пальцем:

– Ты чё, деда, совсем ничего не знаешь штоли!

И дальше заливалась смехом. Смотрел он на родник и думал тут же ещё и о своём: «Вот ведь как оно складывается… – размышлял он. – Пока отвала не было, лес был, родник в нём был. Лес порубили. На родник целый карьер грунта навозили. Насмерть засыпали. Вроде – всё!

Ан нет, вот он, жив себе, журчит, радуется! – Восхищался он. – Прорвался! Ключом бьёт! Живёт!»

Вспомнил дядьку. Сравнил. Сколько ни ломила его жизнь – голод в войну, детский дом, скитался, целина, шахта, туберкулёз, от пенсии до пенсии рубль считает, и ничего – не сломила! Слезы ни разу не пускал. Живёт! Радуется! Душа, как родник – прозрачна, ключом бьёт, светится!

Зачерпнув ведро студёной воды, Виталий целиком облил себя с ног до головы. Тут же почувствовал прилив сил. Зачерпнул ещё одно и опять вылил себе на голову. Долго ухал от восторга и растирал возбуждённое тело жёлтыми мозолистыми руками. Ключевая вода вернула к жизни, толкнула кровь. «Работы невпроворот… У Ксеньки сапоги порвались… Дров не хватит… – недовольно он мотал головой. – Завтра на работу… Напарник бы не загулял… Тогда точно премии лишат… Больше пить не буду!» – клялся он себе, как обычно почему-то сам в это свято веря. С этими правильными мыслями он набрал третье ведро с собой, усадил не умолкающую ни на минуту внучку на плечи, и бодро зашагал обратно к дому…

…«Помнят! – Поезд продолжал мчаться по просторам, отстукивая километры. – Заботятся о стариках! Не забывают! Дай Бог им здоровья!» – раз от раза повторял про себя старый шахтёр, почёсывая на радостях затылок.

Сей россейский гражданин страшно-располагающей наружности был квадратного вида. Развалив плечи на 60-й размер, при своем росте в метр семьдесят расправлял их назад так, что живот его выпирал вперед на добрый локоть. Ноги он имел похожие на два столба – короткие и крепкие. Ходил носками внутрь и передвигался с такой скоростью, что редкий человек смог бы за ним угнаться. Сверху на его мощную шею был низко, венцом насажен шар головы, покрытый короткой стрижкой, напоминающей щетку, подобно той, что чешут шерсть при линьке собак. Этот ворсистый шар превращался в голову благодаря пришлепнутому к нему добродушному лицу, глядя в которое никогда не подумается, что вот этот вот милый человек сделает кому-то худо – открытая благая улыбка, растущая из лица, была привычным делом. Уши по бокам были воткнуты круглыми монетками, точно застрявшими в монетоприемнике. Подбородок редкий день не покрывала трехдневная, с сединой щетина, на манер шведской моды, а по-нашему так ужасно похожую на свиную щетину в шмате сала, что на столе ленивого хозяина встречается. Бывает, он потрет этот свой небритый подбородок, подумывая о чем-то вдруг взбредшем на ум, и отметит привычно так для себя: «Так ведь на все это Божья воля…» И тогда в глаза бросаются круглые ногти, отличающиеся светлостью на коричневых от загара руках.

Мужикам он был по нраву. Они находили в нем широкого собеседника и всегда были рады обществу с ним. Зачастую через них он становился не чужим и в их домах. Бабы, встретив своим практическим складом мышления по одежке, принимали его по уму и еще – корысти ради, потому как обстоятельства сближали его с женской частью аж до приличной «интимной» близости (!) – он был доктор, сельский фельдшер. По долгу службы лечил все болезни и знал о многих такие подробности, которые может знать только муж или, может, еще только подружка, самая что ни на есть ближайшая. В эту-то треугольную группировку вокруг, можно сказать, каждой женской единицы, проживающей в этом населенном пункте, затерявшемся в уральской глубинке, он втискивался четвертым, правда, конечно же, справедливости ради нужно отметить, что это все – исключительно по долгу службы. Раз уж перед ним раскрывались подобные тайны, то что другие? – Тьфу, да и только! В рамках присущей ей приличности каждая могла говорить с ним о чем угодно. Как с подружкой. Тогда как мужики в то время были спокойны и занимались своими делами, нисколько не беспокоясь, что их благоверная позарится на это добро под боком. Имея на себе столь невзрачную, не блистающую очарованием внешность, следовательно, для бабских бесстыдных, тлетворных помыслов он был совершенно неинтересен. В их неприличных фантазиях, рождающихся время от времени в бессонные, мартовские ночи, когда весна-блудница так беспардонно влияет на умы, до безумия будоража плоть всего живого, наделенного матушкой природой естественной потребностью в противоположном поле, в самую такую ночь «как их благоверный, в усмерть уставший за день нести в дом добро и благополучие, спит, их мысли эгоистично взметались ввысь и блуждали там по заоблачным далям аж до самого рассвета. И там, на седьмом небе безудержной, некрасивой фантазии на поверхность булькающей, улюлюкающей, восторженной, возбужденной серой жидкости всплывает какой-нибудь Радж Капур, Ален Делон, Муслим Магомаев или, на худой конец, сын председателя колхоза – пользы ради или, в таком ряде, лучше уж и сам председатель. А он – почему-то нет. Хотя тоже был человек хороший. Все его донжуанские похождения заканчивались одинаково – ничем. И проходили вот как, например: однажды встреча с Клавкой, повстречавшейся как-то ему на пути. Нет мужика в деревне, кому бы она не вскружила голову. Вскружит, положит в свою конфетницу, а как захочет, достанет и съест. Сегодня эту начинку, завтра – другую. И огонь, и вольный ветер в голове.

Читать дальше