Юрий Поляков - Подземный художник [сборник]

– Нет. А за что?

– Да все за то же. Мы ему собрание сочинений выпускаем.

– Сочувствую… – Свирельников с облегчением сообразил, что его преемник явно не из литераторов. – А правда, что теперь под одной фамилией сразу несколько человек пишут?

– Или! Эту «групповуху» редактировать вообще кошмар! В сюжете концы с концами не сходятся. Персонажи все время куда-то деваются. А главный герой на одной странице Вася, на другой Петя, а на третьей вообще Никифор…

– Да ладно! – засмеялся он, подумав с веселым сожалением о том, что вот этой Тонькиной ехидности ему будет не хватать в новой счастливой жизни. – А про что детектив?

– Как обычно: муж заказал неверную жену, а киллер в нее влюбился…

– Подожди, про это даже кино есть. С этим… как его… Ну, американец с желваками и с проседью… Сейчас вспомню!

– Не надо! Они все с желваками и все с проседью. Нечего из-за них напрягаться. Они нас вообще не знают и знать не хотят. Я тут с одним познакомилась. Филолог, Принстон окончил, а про Гончарова даже не слышал.

– Нет, серьезно? А про Достоевского?

– Ну, Достоевский у них, как Питер Пэн. Положено знать.

– Дикари, – кивнул Свирельников, отметая и кандидатуру американца.

– Кстати, ты не знаешь какой-нибудь синоним к слову «десерт»? Лучше сленговый.

– Зачем?

– Да у этого Копноффа главарь по кличке Отмороженный говорит: «Я, пацаны, в натуре щас десерт дохаваю и покакаем на мочилово!» Хотела стилистику подправить. Нашла два. Один у Даля – «заедка». А другой, восхитительно идиотский, у Солженицына: «верхосытка»!

– Как?

– Верхосытка. В смысле – поверх сытости.

– Почему идиотский? В этом что-то есть: верхосытка… У тебя что сегодня на верхосытку после курицы?

– Дорогой мой, я же тебя о твоих верхосытках не спрашиваю!

Все это Тоня сказала с таким оттенком, будто в деталях знала нынешнюю свирельниковскую личную жизнь, включая и то сокровенное обстоятельство, что Светка предпочитает оседлую любовь.

Возникшую неловкую паузу прервал телефонный звонок. Бывшая жена взяла трубку, поколебавшись, из чего Свирельников заключил, что она, видимо, как раз и ждет звонка от своего «десерта». Но это оказался не он, а легкий на помине писатель Копнофф, и Тоня, явно обрадовавшись, заговорила с ним нарочито громко и агрессивно:

– Да! Да, это я поправила. А с чем вы не согласны?.. Нет, не вмешивалась я в ваш художественный замысел! (В этот момент она специально для Михаила Дмитриевича закатила глаза: мол, вот с такими дебилами работаю.) Ну, подождите!.. Как это зачем? Посудите сами, если ваш герой – профессор, он же не может разговаривать как пэтэушник!.. Извините, про то, что он купил докторскую диссертацию, нигде в тексте нет… Ах, вы пишете только для умного читателя!.. Я, наверное, глуповата для вас?.. Но если ваш читатель настолько умен, он должен знать, что профессорское звание присваивается не за диссертацию, а за преподавательскую работу… Да-да! И где же преподает ваш неандерталец, а главное – кому?.. Как это он у вас нигде не называется профессором?.. Несколько раз!.. Погодите, я сейчас возьму ваш манускрипт! У меня, кстати, есть к вам еще несколько вопросов…

Обреченно пожав плечами и сочувственной гримаской предложив Свирельникову чувствовать себя как дома, она ушла на кухню, где обычно и редактировала рукописи, заодно при этом стряпая или выглаживая стопки белья.

«Я как Цветаева!» – объясняла она.

Михаил Дмитриевич встал, пошел по квартире и глянул в окно. Внизу виднелся его джип, отсюда, сверху, казавшийся почти квадратным. Леша, старательно изогнувшись, протирал стекла. В сторонке, возле деревьев, притаилась, как щучка в тине, узенькая темно-синяя «девятка».

«Контрнаблюдение»!

Сюда, в цековский дом на Плющихе, они переехали после смерти Валентина Петровича, а свою двухкомнатную продали, чтобы поддержать «Сантехуют», переживавший тогда первый кризис роста. «Святой человек», наверное, уже истлел в своей одинокой холостяцкой могиле, а погубившие его зайчики (те, что уцелели) все еще стояли на новых, сделанных на заказ после взрыва стеллажах. Кардинально отремонтировав и даже перепланировав доставшуюся им запущенную жилплощадь, мемориальный «ушатник» они сохранили.

Свирельников взял с полки своего любимого заячьего Гамлета и, поглаживая полированный череп, двинулся дальше, заглянул в Аленину комнату, которая служила сначала детской, а теперь вот стала девичьей. Там, как и прежде, был беспорядок, словно в панике искали какую-то пропавшую вещь. На стене сияла большая глянцевая фотография Бритни Спирс и мрачнела афиша дебильных отечественных рокеров. Хуже нынешних рокеров, по мнению Михаила Дмитриевича, был только философически блеющий Гребенщиков. От БГ его просто выворачивало, как от протухшей устрицы. В углу стоял новенький тренажер, смахивающий на компьютеризированную средневековую пыточную машину. Свирельников прикинул, сколько может стоить эта дорогая, но совершенно бесполезная игрушка, и понял: куплена она явно не на те деньги, что он каждый месяц присылал с водителем в двух конвертах – для Тони и для дочери.

Но самым интересным в Алениной комнате оказалось другое: в постели под одеялом лежали рядышком, по-супружески, пышноволосая кукла Барби, которую он давным-давно привез дочери из Америки, и отечественный пластмассовый крокодил Гена. С ним лет пять назад приперся на день рожденья к племяннице временно завязавший Федька и с удивлением обнаружил, что, пока он пил, Алена выросла – и в куклы больше не играет.

Оказывается, играет! В «куклограммы»…

«Куклограммы», как и почти все в их бывшей семье, придумала Тоня. Это была довольно оригинальная воспитательная мера. Допустим, если Аленка перепачкалась во время гулянья, Тоня могла вообще ничего по этому поводу не сказать, но, войдя в свою комнату, дочь обнаруживала на тумбочке пластмассового поросенка с чернильными пятнами на пятачке. А Михаил Дмитриевич, к примеру, пробудившись утром в состоянии тяжелой похмельной самоутраченности, находил возле своих тапочек пьяного зайца с бутылкой виски под мышкой, позаимствованного из коллекции Валентина Петровича. Однажды, кстати во время романа с Эльвирой, жена подложила ему под подушку голую куклу…

Но смысл этой «куклограммы», адресованной Аленкой матери, стал окончательно понятен, когда он вошел в бывшую их семейную спальню: югославский диван приглашающе разложен и застелен свежайшим, пахнущим лавандой бельем. Настроение у Свирельникова окончательно испортилось. Дело в том, что полноценной супружеской кровати, как это ни смешно, у них, кстати, никогда не было – брачным ложем служил вот этот диван, который жена каждый вечер раскладывала и застилала, а по утрам складывала, убирая белье в тумбочку. Когда в последний раз, полгода назад, Михаил Дмитриевич заезжал сюда, чтобы Тоня подписала новую генеральную доверенность, диван был целомудренно сложен и завален литературой: она всегда читала сразу несколько книг одновременно. Значит, теперь он снова стал местом любовных соединений и ждет, так сказать, своего часа в полной разложенной готовности.