Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

Когда я увидел, что из новой пьесы выбрасывается четверть особо важного текста и смысл пьесы из-за этого переворачивается с ног на голову, я заявил, что в таком случае пьесу забираю и ставить ее не буду. И потребовал рукопись обратно.

И тут случилось нечто уж совсем неожиданное. Рукопись не отдавали. Я пришел в отдел агитации и пропаганды областного комитета партии и сказал: «Это моя пьеса, моя работа, моя бумага, наконец! Отдайте, я не желаю ставить!»

Заведующий, цинично издеваясь, сказал:

– Ставить или не ставить – не вам решать. И рукопись вам никто не отдаст, и поставим как считаем нужным.

И тут на авансцену вышла – моя первая жена Мила. В то время она работала инструктором в горкоме комсомола, где ее держали исключительно для цифири, чтобы в нужный момент показать, что и в горкоме комсомола есть люди с наболевшим «пятым пунктом». Но Мила этого не понимала, а главное, понять не хотела. В ней жил и даже процветал ген революционерства. Ее место было только на баррикадах.

– Как ты посмел?! – кричала она. – Это же антисоветчина!

– Писать о евреях – антисоветчина? – спрашивал я.

– Нет, но не в то же время, когда израильтяне затеяли агрессию… Это вызов…

– Но пойми, – сопротивлялся я, – мой дед не был сионистом, я просто написал пьесу о своем детстве.

Я же не виноват, что и я, и в нашем дворе все ребята были евреи…

– Художественное произведение не копирует жизнь. Ты что, забыл о «магическом кристалле»? Ты должен, ты обязан объяснить свой поступок.

Она кричала, а я ее видел такой, какой она была, когда мы познакомились с ней на танцах. Я танцевал с ней, и руки мои касались ее талии, мои руки, которые она потом, когда мы спали вместе, часто клала себе на лицо. Светлыми ночами волосы ее казались не черными, а пепельными, как свет, проникавший с улицы, и я тревожно прислушивался к ее дыханию, которое нельзя было услышать – только почувствовать, если поднести руку к ее губам…

Мила была странной женщиной. Абсолютно фригидной. Ее не интересовали мужчины как таковые, она считала – все должны быть бесполыми. В постели с ней было одно мучение: так ей больно, а этак – тяжело, а этого она не переносит, потому как стыдно, и вообще, она лучше почитает, посмотрит телик, потреплется с подругой. Как я уже сказал, в комсомольском ведомстве ее держали для галочки, за пресловутую «пятую графу», и еще – за фанатизм. Всякий день она готова была превратить в комсомольский субботник, в то время как ее коллеги – в очередную пьянку. Однажды на какой-то вечеринке пьяная компания стащила таки с нее трусики, но она подняла такой крик, что даже на окраинах города всполошились. Впрочем, им, комсомольцам, повезло, ох и помучались бы они с Милой…

Мои отношения с ней входили в ту угрожающую фразу, когда не было уже ни духовной, ни физической близости, одно любопытство – что же за существо такое живет рядом с тобой, которое все время берет сторону обкома партии?

Единственно, что удерживало меня, – ее голос и маленькая ножка! Надо же, пристрастие к маленькой ножке: первый взгляд на женщину – снизу вверх. И голос у нее был совершенно необыкновенный. Низкий, грудной, он накатывался волнами, минуя уши, и устремлялся прямо в сердце. Все проекты решений комсомольских собраний и конференций поручали читать ей, хотя первому секретарю обкома это и не нравилось – не теми устами глаголет истина…

С Милой все валилось. Какой-то зловещий рок коснулся нас.

Но еще хуже мне было с самим собой. Чем больше я читал свою пьесу, тем больше она раздражала меня своей совковостью, полусмелостью, полуправдой.

И такая-то рукопись смогла вызвать гнев идеологического начальства? Да, я ассимилированный еврей в третьем или четвертом поколении. У меня на губах – молоко русского народа, а в крови не смолкает прибой с тех самых пор, как первый варяг-насильник пришел на Русь. И если уж бунтовать, так с неоварягами, чтобы еще раз покорить Русь. Да, Милочка, я хочу перемен. Но уж если мы после жестокого психоанализа разъяли свою душу, словно труп, и знаем, что любой неосторожный шаг вынесет нас в нашу скифскую Степь, в очередную социальную революцию, то давайте попытаемся насыпать соли на собственный хвост, пока еще не поздно.

И вдруг свет замигал, хлоп, лента оборвалась, темно-серый экран, посередине – светло-желтое пятно: Мила ушла…

Месяц я мыкался точно в тумане: работы нет, жены нет. Мать, разузнав о моей пьесе, перепугалась до смерти и целыми днями ходила с красным флагом в руке. По ночам ее постель часто пустовала, иногда несколько суток подряд, и когда я укоризненно спрашивал: «Где ты только пропадаешь?» – она отворачивалась от меня и как-то тихо, по-щенячьи скулила. Позже я проследил, что она ночами толклась в подъезде и во дворе, желая опередить тех, кто приедет с ордером на мой арест…

И вот в один из дней меня пригласили к самому секретарю областного комитета партии по идеологическим вопросам. Он поднялся (сильно напоминая стоящий вертикально дирижабль), когда я открыл дверь и минуты три шел ему навстречу, как космонавт по ковровой дорожке. Я шел и чувствовал на себе пристальный взгляд человека, привыкшего к победам и не сомневающегося в успехе.

Здесь начался новый фильм, и он долго прокручивал первую его часть – ту, которая не была сном.

– Почему вы не работаете? Вы что, хотите, чтоб вас выселили из города как тунеядца?

– Я пишу.

– Желаю вам счастья.

– Спасибо. Я подумаю, брать ли его.

– Возьмете, когда само лезет в руки… – «Дирижабль» начал что-то щебетать, и мне показалось, что во рту у меня тают чудесные конфеты. – Располагайтесь как дома. Здесь вас ценят куда больше, чем вам кажется. Ваша пьеса может быть хороша… В руках другого режиссера… Из твоей пьески он сделает пьесу важную… Идеологическую. При Управлении культуры организовался молодежный коллектив: «Новый политический театр». Там умелые парни и лихой режиссер.

Он уже перешел на «ты» и вроде бы побратался со мной.

– А тебя назначим художественным руководителем… Такие кадры не валяются на проспекте.

– На улице, – тихо сморозил я.

– У нас в городе нет улиц. Мы решили, что в городе будут только проспекты.

И он очаровательно улыбнулся, этот «Дирижабль».

А еще через пять минут он преподнес мне сюрприз: путевку в санаторий ЦК, дескать, устал я, порасшатались нервы, партия позаботится, чтобы отдохнул.

А здесь за это время пьеску и сварганят, так что я приеду на премьеру, так сказать, на готовый спектакль.

«Сказать матери про путевку или нет? Сразу вспомнит, как заманили Мандельштама в дом отдыха, а там и накрыли».

– Откуда вы знаете?