Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

Он устал от болезни, от этой проклятой чахотки и, конечно, думал о книгах, которые не успеет закончить. Но удушливый кашель прерывал мысли…

В одной кишиневской газете задолго до его смерти был напечатан некролог:

« Умер Шолом-Алейхем. Это был еврейский Чехов. Если бы он дольше жил, мы имели бы еврейского Толстого ».

Шолом-Алейхем шутил:

«– Теперь я знаю, что предстоит мне в будущем. Пока я еврейский Чехов, а со временем, если моя жизнь не оборвется, а жить я буду, мне придется занять место около Толстого… Ну, а дальше, если моя лошадка потянет, почему бы мне не стать еврейским Шекспиром!.. Вот так хоронят один раз, второй, а потом уже по-настоящему… Говорите что хотите – как жизнь ни горька, она все-таки лучше пышных похорон. А жить хочется. И не потому, что получаешь большое удовольствие от кашля, закутавшись в теплую шаль, или боишься сквозняка, или морского ветерка… Я хотел бы знать, чем всё это кончится, Дума, Столыпин…» (Вс. Чаговец)

А ночью у него был сердечный приступ. Ему не хватало воздуха. Он плакал. Вызвали врача. Тот прописал лекарство и весело сказал, что опасности никакой, просто Шолом-Алейхем должен избегать всего, что в немецком языке начинается с буквы «в»: «вайн, вайб» (вино, женщины).

А утром настало время завтрака. Ему принесли обычную порцию яиц всмятку.

– Скажите, доктор, – спросил Шолом-Алейхем, – может быть, яйца тоже начинаются с буквы «в»?

Раздался взрыв смеха.

Что главное в жизни? Смеяться.

Но прежде всего – не плакать!

11

Любое чувство выражается только в языке. И только сливаясь с языком.

И вещи вступают в мир человеческого существования благодаря языку.

Шолом-Алейхема мы в школе не проходили…

Школа не виновата.

Виновата жизнь. Игры истории непредсказуемы. Видимо, из этой жизни исчезает чудо…

Шолом-Алейхем – чудо.

Его можно читать без конца.

Читают евреи.

Читают евреи ассимилированные.

Выкресты.

Взрослые и дети.

Весь народ.

Дело в том, что он не только писатель – он сам народ…

А главный герой его произведений – язык идиш.

Гибкие и неповторимые диалоги. Это и понятно, убежденный сионист, он все же служил только искусству…

История жестока, и по замечанию Черчилля – историю пишут победители. Может быть, поэтому Черчилль предпочитал писать ее сам. Однажды меня поразил приведенный Михаэлем Дорфманом рассказ руководителя проекта «Шоа» Фонда Спилберга на Западной Украине Юлия Штернберга:

« Для вернувшихся из эвакуации во Львов в 1946 году артистов Еврейского театра главным потрясением стало исчезновение идиша со львовских улиц. Мужчины запили. Ида Каминская (великая актриса, руководитель театра) не могла избавиться от депрессии, никому ничего не говоря, уходила из театра и бродила по опустевшим улицам, где когда-то бурлила еврейская жизнь…»

Начало ХХ столетия вообще обещало «еврейский век». Мир без Маркса, Гуссерля, Эйнштейна, Фрейда, Кафки, Дерриды вообще нельзя уже представить. Но прошла только половина века, и (по определению культуролога Бенджамина Харшава) « негативная мифология Гитлера и Альфреда Розенберга (Розенберг присваивал еврейские библиотеки в оккупированных странах с целью основать после войны «Институт для изучения еврейства без евреев» )», казалось, восторжествовала.

Увы, не только Холокост был могильщиком идиша. В начале века уже создавался новый еврейский пролетариат в Польше и на Украине, в Америке и Палестине. Дети новых «пролетариев» вошли во все сферы производства, торговли, средств массовой информации и искусства. ЕвСекция ВКП(б) в СССР противилась ивриту и, точно в наказание, повсеместно теряла идиш…

В конце 30-х годов ХХ века два выдающихся еврейских писателя-модерниста – идишский поэт Яков Гладштейн в Нью-Йорке и ивритский прозаик Шмуэль Йосеф Агнон в Иерусалиме – написали каждый свой роман о поездке на родину в Польшу. Каждый создал образ рассказчика, который совпадает с реальным автором, наделив его своей биографией. Один роман на идиш, другой – на иврите. В 1908 году на Черновицкой конференции по языку идиш было постановлено, что это языки-братья. Но к концу Первой мировой войны судьбы двух языков решительно разошлись. Идиш все больше становился языком еврейской адаптации к жизни в рассеянии. А иврит стал консолидирующим языком. Оба писателя были обеспокоены судьбой еврейского народа. Но пришли к диаметрально противоположным идеям национального спасения. Идиш увядал, иврит набирал силу. Агнон стал лауреатом Нобелевской премии, а Яков Гладштейн – увы! – вынужден был прервать работу над трехтомным произведением, когда началось массовое уничтожение еврейского народа.

В Палестине шли важнейшие процессы. Репатрианты Второй алии желали говорить на иврите, заниматься сельским хозяйством и защищать себя.

Иврит побеждал. И первое еврейское правительство, в котором все министры думали на идиш, приняло на себя печальную обязанность накладывать налог на еврейские газеты на языке идиш как на иностранные! Большего парадокса нельзя было придумать.

…Бялику приписывают такое высказывание: «На идише говорится само собой, а на иврите надо говорить!»

Базовый язык – кровь нации. Если это так, то евреям, выходцам из Европы, вливали кровь «другой» группы. Но возрождение иврита в Эрец-Исраэль было историческим вызовом.

Счастливый конец для иврита.

И всякое отсутствие альтернативы для идиша…

НО НЕ ПЛАКАТЬ!

О том говорит пример Шолом-Алейхема.

Он возродил еврейский литературный язык как изящную словесность!

Идиш унаследовал. Выучил. Язык Шолом-Алейхема производит какое-то особое впечатление доверительности, достоверности. Быть может, потому он и со сцены звучит просто и выразительно.

Его язык необычайно жив и правдив. И всегда несет в себе юмор, который окрашивает трагические ситуации. Юмор, как правило, направлен на самого рассказчика (и на самого автора) и только потом – на его собеседника.

Он не любил счастливого финала. Его, как правило, не было в жизни.

Но еще больше не любил трагического.

Не плачь – и выживешь!

С обвинением (памфлет «Суд над Шомером») обрушился Шолом-Алейхем на тех, кто изуродовал народный язык, испортил вкус публики, совратил множество простых читателей, которые не умеют отличить хорошего от дурного.

В письме Я. Динензону (Киев, 1 апреля 1888 года) Шолом-Алейхем писал:

«… Как, по-вашему, могу ли я молчать при виде того, как измываются над нашим бедным народным языком? Возьмите три-четыре последних номера «Фольксаблата» – и увидите, что там творится! У меня нет слов, язык прилипает к гортани, а перо бессильно выразить причиняемые мне страдания! Вы меня понимаете, собрат, вы обязаны меня понять!.. А то, что ж, Шолом-Алейхему оставить, стало быть, свой инструмент и – конец, долой идиш! – приняться за торговлю? Что вы скажите? Справедливо? Ну, а муза? А то самое, что щекочет (литературный зуд)? А народ? Нет, этого вы от Шолом-Алейхема не добьетесь!

Читать дальше