Миколас Слуцкис - Древо света

— Чего вам?

— Как это чего? — Цеп принялся трепать его рукав. — Яблоками торгуешь, Лауритис, не огурцами. Вот и мне парочку покрупнее взвесь!

— Морта? Морта… Гельжинене?

— Спишь, Балюлис, средь бела дня на телеге! Знакомых не признаешь! Совсем постарел, скажу я тебе. Да еще как!

А сама вся трясется под коричневой, видать, никогда не снимаемой косынкой. Нос, оседланный маленькими круглыми очками, нависает над зияющим провалом беззубого рта. У очков вместо сломанной дужки — зеленая льняная тесемочка.

Аж отпрянул от придвинувшейся вплотную старухи. Призрак, привидение! Неужели это Морта просит взвесить ей два яблока? Морта, сочный рот которой сверкал ровными сахарными зубками? Морта, игравшая своей пышной длинной косой, как котенком или щенком в подоле? Да не может того быть! Но ведь больше никто не называл его Лауритисом — Морта, одно время заглядывавшаяся на муженька своей задушевной подружки, да сама Петронеле.

— Прошу прощения… Два яблока?

— Сколько могу съесть, столько и покупаю! И ты мне не указ, жадюга! — вдруг разъярилась старуха, вертя трясущейся, словно на палку наколотой головой. Из-под косынки выбилась косичка — облезлый мышиный хвостик. — Никому не запрещено покупать, сколько нужно, а он, видите ли, недоволен!

— Да на, бери, бери, Морта! Только не ругайся. Торговлю мне испортишь.

Торговлю? Он выхватывал из ящика скользкие восковые шары и совал их в полиэтиленовый пакет старухи. Бери, Морта! Ешь на здоровье, Морточка, чего там скрывать, было ведь времечко, когда поглядывала ты на меня… А как ничего не вышло, то и нашептала Петронеле, дескать, городскую потаскушку на лошади катал, вином из бутылки поил, а люди видели и смеялись… Шептала не шептала — разве это важно, когда… два яблока просит?

У Балюлиса дрожали руки и прыгал подбородок, будто с самой смертушкой столкнулся. Ох, придет час, заявится та гостья… Неужели и тогда в кусты полезешь, Лауринас? Подумав так, пришел наконец в себя.

— Весы поломались, Морта, но тебе, тебе — ото всей души! — засмеялся подрагивающим еще, но уже своим смехом. — Не бойся, денег не возьму.

— Сам ты сломался, не весы! Пакетик, гляди, своими граблями порвал! Такой хороший, удобный пакетик. А подачки мне не надо. Я пензию получаю, найду чем заплатить за несколько червивых яблок! — скрипела Морта Гельжинене, роясь в складках юбки вроде бы с намерением вытащить оттуда кошелек.

— Успокойся. Не жадюга я, не возьму. И чего это ты такое надумала, Морта… Морточка?

— Скупердяй, скряга! Знаю я тебя: кладешь-швыряешь, а сам от жадности обмираешь!

Морта снова сунулась было к нему, еще что-то добавить хотела — передумала или забыла. Усмехнулась и задом, задом — чтобы мог лучше рассмотреть? — растворилась в толпе.

Что же это такое? Один за другим навещают его призраки, да не в полночь, а когда сияют на солнышке ящики желтых яблок, открытые мешки с зелеными огурцами, когда весело гомонит базар. Морта, господи помилуй! Куда же девалась ее красота, скажите, люди добрые? На всю волость славилась — плясунья, певунья. Шляхтич из-за нее вешался, в последний момент из петли вынули, а она на несчастного и не глянула. От прекрасной молодости, от толстенной косы мышиный хвостик остался? Что же тогда красота — обман, дым? Цветок еще более хрупкий, чем цветок вишни? Вдруг бы не Морта Гельжинене подкралась, не она два яблочка попросила, та — Маков цвет, что на спину Жайбасу поднял? Ведь в тех же летах, если жива еще. Может, на годок-два помоложе… Руки, рот, нос — как у этой?! Быть такого не может. Может, может, жадюга! Помнишь, как саму Морту в первый раз увидел? Остолбенел, «здрасте» выговорить не смог… Что, и от красотки тоже поспешил бы откупиться парочкой яблок? Стукнуло в голову, сверкнуло в глазах, радугой выгнулся мосток между страшной Мортой и той, другой, которую никогда не осмелился и по имени-то назвать, потому что ее вроде как бы и не было. Нет, быть-то, конечно, была, но не так, как Петронеле с ее бело-розовой краской стыдливости. Зарделась, когда отрывал от земли, когда подковы Жайбаса превращались в нежные плавники быстрой рыбы или в птичьи крылья… Странное дело, всю жизнь ее и себя представлял он только едущими, вернее — скачущими или кружащимися в вальсе. Бредущую пешком, со взмокшими от жары волосами, облупливающую яичко возле стога сена — нет, ни за что на свете! Трезво, как поднявшийся с земли наездник, понимал: не выпусти из объятий ту дамочку, сразу потерял бы Жайбаса. А потом, что было бы потом? Деньги деньгами, главное — не горстка литов, которые кончились бы до того, как они очухались. Хотите все начистоту, положив руку на сердце? Другое его удержало — не его собственное будущее отчаяние, когда придется ошарашенно стоять, не зная, куда податься с мокрой еще от конского пота уздой в руках, а сам Жайбас будет уже грызть новенькие, чужой рукой сунутые удила и разбрызгивать кровавую слюну… От бегства с красоткой удержало то, о чем, стиснув в объятиях чужую женщину, он меньше всего тогда думал: страшащийся всего нового дом под замшелой крышей, соскучившиеся по отцовскому колену, потихоньку настраиваемые против него детишки — любил потетешкать тепленьких, едва со сна, — отдавшая ему чистоту своего затянувшегося девичества и не бог весть что получившая взамен Петронеле… Он и не думал, что уже так глубоко пустил корни в немилый его сердцу песчаный холм, обдуваемый всеми ветрами.

— Подберите мне яблок покрасивее, уважаемый!

— У меня все как на подбор, а уж для такой покупательницы не пожалею.

— Спасибо, спасибо, господин хозяин!

Такой разговор — не Мортина болтовня. Давно не обращались так к Балюлису — господин хозяин, — как маслом помазали. И он пустился рассказывать о своем саде — полсотни плодовых деревьев, кустов не счесть! — и, выбирая самые крупные яблоки, укладывал их на весы по одному, словно яйца.

— У такого умельца садовода и покупать приятно! — нахваливала покупательница с высокой, гладкой, как шлем, прической, и Лауринас вовсю старался угодить важной даме. В ранней юности встречал такую, не по-господски вырядившуюся прислугу, не дамочку — даму ! — и вот снова… Та — жена командира уланов, госпожа полковница — прибывала на плац в открытом автомобильчике, эту ждала коричневая «Волга». Вкусно запахло, словно кто-то принес и поставил — не для продажи, для украшения — крупный цветок не наших мест. От волны духов у Балюлиса закружилась голова. Хотел выдать красавице даже комплимент, не осмелился, опустил глаза и увидел шныряющего у ее ног песика. Хорошо еще, что не крикнул: «А ну, пошел прочь!» — как вертелось на языке, потому что этого щенка, не похожего на приличную собаку, держала на поводке сама дама.