Миколас Слуцкис - Древо света

Кажется, сама земля прислушалась к этому разговору — нет его важнее! — и следы от колес сынова «Москвича» вроде уже и не видны. Так просто это не кончится, что-то должно произойти, подумал Статкус, но и его размышления, и беседу хозяев прервал шум мотора — по дороге к усадьбе взбиралась старая «Волга» кофейного цвета. Что-то в ней бренчало и дребезжало, пока водитель колесил по двору, выискивая местечко, где бы приткнуться. Распахнулись дверцы, наружу вывалилась пестрая орава людей и животных: полная высокая женщина со шлемом серебряных волос; вероятно, ее дочь — тот же рост, лицом похожа, но коротко стриженная и словно выжатая; худой и бледный длинноволосый молодой человек, скорее всего муж дочери, и троица серых, в рыжеватых пятнах собак. Лохматые, глаз из-под челок не видать, пасти оскалены, они рвались на поводках из рук длинноволосого, еле их удерживавшего. Не успели выбраться из машины, как сцепились, валяя друг друга, потом шарахнулись в сторону, будто током ударенные, тут же вновь сбились в клубок и с такой силой рванулись вперед, что худощавый был вынужден чуть ли не бежать за ними на своих длинных ногах.

— Диана! Уэльс! Негус! Вы что, спятили? Спокойней! Фу! Фу! — фальцет женщины разносился по округе, будил приютившуюся в лощине соседскую усадьбу. — Это твоя вина, Иоганнес: породистые собаки превратились в невоспитанных дворняжек! Дай бедным животным свободу, их ведь укачало в дороге!

Зять Иоганнес сильнее натянул поводки. Упирался, мерился силой с беспокойной троицей, откидывая со лба на плечо вельветового пиджачка длинные волосы, и с удивлением оглядывал деревья: яблони, липовую рощицу, башни елей, лещину у межи возле закопченной баньки — ветви обвисли под тяжестью ореховых гроздей. Но больше всего поразил клен, затенявший половину двора, не спускал с него глаз и невнятно бормотал что-то.

— Ну что ты раскомандовалась, мама, словно у себя дома? — упрекнула молодая, откатывая от кучи носком босоножки желтое яблоко. — Перепугаешь хозяев.

— Ты меня не учи! И не ешь немытое яблоко — колодец рядом. Детей тут не видать, настоящий рай собачкам.

— Пожалуйста, пожалуйста! Зачем с земли-то? — заторопился угощать застигнутый врасплох этим нашествием Балюлис. — Вы с деревьев рвите. Какие понравятся, пожалуйста. Вот «белый налив», а тут краснобокие, тоже наливные. А вон те сахарные. А уж «ананасные» — самый высший сорт, кого ни угощал, все хвалят, желтые, словно медом налитые. Прошу, пожалуйста, правда, им еще рановато, не укусишь. Осенний сорт… Времечко не очень удачное — летние кончились, осенние еще не доспели. Но ежели поискать, то вот «графштейны», этого сорта у меня навалом. А может, вам красненькие нравятся? Повидло из них варим. По старинке зовутся райскими яблочками. Пожалуйста, угощайтесь! А то груш нарву — мягкие, сочные!

— Интересно, очень интересно. — Глаза дамы так и бегали следом за собаками.

— Помнишь, мама, у нашего прошлогоднего хозяина пятна по телу пошли? Как навалилась на него вся орава… Не боишься и этого милого старичка напугать? — Молодая, правда, озабочена была не столько старичком, сколько своим молчаливым супругом, глаза которого широко распахнулись, губы расползлись в беззвучной улыбке, точно при встрече со старыми знакомцами. Разве можно радоваться каким-то деревьям, словно людям? — Мама, Иоганнес лучше знает, что могут натворить наши собачки, если…

— Знает, все твой Иоганнес лучше всех знает! — нетерпеливо оборвала ее старшая, одним глазом следившая за тем, как Балюлис срывает груши, а другим за собаками. К ее серебряному шлему прицепился сухой яблоневый листик. — Одного не знает, как семье на хлеб заработать. Полагаю, и в его Эстонии не одним воздухом питаются. Перестаньте, Иоганнес, мучить животных!

— Во-первых, мамочка, никого он не мучает. Он гуманист. Во-вторых, его нельзя нервировать, он ведь пишет картину к выставке.

Внимание дочери, рассеиваемое обилием впечатлений, едва поспевало за мыслями мгновенно все схватывающей и направляющей разговор маменьки.

— Обрадовала! Повисит, повисит — и вернут, засиженную мухами.

— Мама! — жалобно укорила дочь.

— Вот, прошу, отведайте. — Балюлису удалось выискать в гуще листвы парочку груш. — Трясут, кому не лень, ежели собака не лает. — Он не переставал убеждать себя, что хозяйству необходим четвероногий сторож.

— Какая сладкая! — пропела старшая, запуская зубы в мякоть. — Вот, дети, берите пример со старого человека. Его супруге, думаю, не приходится жаловаться, что семье на хлеб не хватает.

— Мама, ну пожалуйста!..

— На, соси грушу и не порти мне нервы! — Мать сунула грушу дочери и направилась к зятю.

— Когда мне стоять у мольберта? Я ведь должен ваших собак выгуливать! — неожиданно огрызнулся длинноволосый. На тещу он не смотрел — на стволы деревьев, на сияющий в свете солнца клен.

— Браво! — захлопала та в ладоши. — Браво! Вот вам и молчальник. Вчера, кажется, ни слова по-литовски не знал, а тут — выгуливать , да еще как точно выговаривает! Твой муженек лучше нас знает, кто он такой.

— Давай будем уважать творческую личность, мама, и тогда, когда мы ее не понимаем.

— Слова, красивые слова! — пропели серебряные трубы, очаровавшие Балюлиса еще на базаре. — Прошу спустить собачек, не слушает. Посылаю выгуливать, гублю талант… Разве можно не любить таких собачек? Как вы думаете? Можно?

Последние слова были адресованы Балюлису.

— Я-то? Мне хорошо, мне годится, — ответил он, правда, не очень твердо, внезапно ощутив отсутствие Петронеле, по крайней мере, ее ворчания. Оно, конечно, собака — во как! — нужна, однако теперь боязно самолично решать, будто не только собаку, а всю семейку взвалить на себя собирается…

— Вот и хозяин просит, чтобы дал ты им побегать, — по-своему поняла ответ Балюлиса гостья.

— Конечно, если вы, мама, требуете, Иоганнес отпустит. Но за возможные последствия… — Дочка подскочила к муженьку, то ли усмиряющему собак, то ли ими самими усмиренному, и что-то шепнула ему на ухо. Он уж и сам хотел спустить взбудораженную запахами усадьбы свору, но тут увидел старуху. Туловище и ноги оставались в кухоньке, а голова — в дверном проеме. Пока она молчала, но губы дрожали, казалось, вот-вот сорвутся с лица.

Отшатнулась назад, дверь — хлоп! — закрылась, донеслось громыхание кастрюль и горшков.

— Что это с ней? — Дама смахнула с волос листик.

— Да не обращайте внимания, дорогие гости, — принялся успокаивать Балюлис. — Слышит плохо и от посторонних отвыкла. Всю жизнь в усадьбе проторчала, шагу отсюда не ступила. Заболит зуб, так она в поликлинику, что другие в Америку, собирается.

— И это в эпоху коммуникаций и информации? Счастливые люди! — вздохнула гостья, но ее вислые губы словно бы совсем другое выговаривали: господи, какие же еще дикари водятся!