Миколас Слуцкис - Древо света

Динь-динь — доносится издалека, уж не с неба ли? — и от торопливых этих ударов нагревается раннее солнышко, лучам которого нелегко пробиваться сквозь путаницу ветвей, листвы и плодов. Может, даже и не удалось бы ему прорваться во двор, когда б не звон отбиваемой у дровяника косы, не столбик дыма над кухонькой, откуда тянет шкварчащим на сковороде салом. Мычит отдавшая уже молоко Чернуха, мяукает прокравшийся через стерню на усадьбу чужой кот — ширится, растет новый день, мерцание земли сливается с сиянием неба.

На скамейке белеет литровая банка, прикрытая крышкой. Выдоено, процежено, разлито по крынкам и бидонам. Не забыты и городские господа: литр для них. Значит, ожила Петроне? На дворе, как обычно, похрюкивают, иногда заставляя потрескивать слеги загона, свиньи, в своей загородке копаются, поквохтывают куры, утки полощутся в корыте. На загородке болеет свежая заплата — заделана нарезанными механиком досками большая брешь, сквозь которую куриное племя разбредалось куда и когда хотело. Не поскупился Лауринас? Никому не жалеющий яблочка или кружки молока, он всегда жмется, расходуя материал — каждый трухлявый обрезок старается приспособить, строгает, прилаживает, кривые ржавые гвозди выпрямляет… А уж новую-то доску, прежде чем в дело пустить, так оближет, словно она сахарная. Все, как обычно. Если и не хватает чего, когда осмотришься, так это привычного ворчания Петронеле.

В окне кухоньки бьется-жужжит оса, но никто ее не гонит, не клянет назойливую тварь.

— Ну и денек — чистое золото! А, хозяюшка?

Интуиция подсказывает, что не к добру это молчание Петронеле. Да и о здоровье после таких неспокойных ночей осведомляться не следует.

— Хозяйка-то с рассвета хлопочет, а мы, лентяи, завтрак проспали.

Снова ни ответа, ни привета, но дверь кухоньки скрипнула. Елена гнет свое:

— Конечно, куда нам торопиться? Взять хотя бы моего благоверного, — она готова даже слегка кольнуть Статкуса, спускающегося босиком, с ведром в руках со ступенек крыльца. Он даже солнцу не улыбается после бессонной ночи. — Прочтет в газете об увеличении продуктивности коров и считает, что оказал посильную помощь сельскому хозяйству! Что, может, неправду говорю?

Губы хозяйки не дрогнули, хотя шутки она понимает.

Тщетны потуги развеселить Петронеле. Все равно что пытаться жердью отогнать набухшую тучу.

— Ох, дочка, чуть курицу не задрал. Что же теперь будет? — выпевает вдруг обычно хриплый голос. — Что будет? — вместе с вопросом звучит жалоба. И, хоть не ждет сочувствия, высовывается через порог кухоньки. Под тяжестью грузного тела дугой изогнулась палочка.

— Что случилось? Ястреб, что ли? — Елена не догадывается: может, действительно что-то страшное произошло, а может, пустые страхи навеяны одиночеством. Сквозь синевато-серую черточку губ протискивается не только упрек, но и знание чего-то, о чем другие не разумеют. А может, и злорадство по поводу их слепоты.

— Забыла разве, какую сволочную собачонку старик привел? Зверя, ирода! — Петронеле выпучила глаза.

— Когда же… курицу? Вчера?

— Где там вчера! — Старуха скрещивает руки на палке. — Нынче утром, вы еще спали. Утром этот чертов…

— Может, играл? Щенок же. — Елена старается не поминать его имени. — Все малыши любят играть.

— Говоришь, маленький? Кровопийца он с зубастой пастью! — Хозяйка сама разевает беззубый рот и, размахивая палкой, показывает, как нападал хищник, как разлетались куры. Скрюченные ревматизмом дрожащие пальцы изображают собачьи клыки, палочка выскальзывает из рук, укатывается в сторону. И не спорь — не переубедишь! Застывшие глаза уставились на воображаемую жуткую картину.

— Все-таки, кажется… — слышит Статкус несоглашающийся голос Елены. На такое, сдается, в свою пору осмелился бы только Олененок. — Я, конечно, не видела, но подумайте: разве справился бы с курицей такой малыш?

— Хорёк куда меньше, а кур душит!

— Хорек? Так нету вроде на усадьбе хорьков.

— Хорей-то нет, другого зверя дождались, другого хищника!

Елена упорно не желает соглашаться, пытается даже вызвать жалость:

— Ну какой он там зверь. Глазенки, как пуговицы. Смешной такой!..

— Мне этот, с пуговичками, чуть глотку не перегрыз! Глотку!

И, не дожидаясь, когда подадут ей откатившуюся палочку, отворачивается от покрасневшей, словно ей пощечину дали, Елены. Теперь снова затаится на своей кухне и начнет по привычке дудеть вслух, повторяя и свои, и Еленины слова, все больше ожесточаясь, с ноющим от ужаса сердцем. А день на редкость ясный, будто начало лета — не конец его. Листья лип в медвяной росе, пламенеет на солнце огромным подсвечником клен, над ним ныряют в синеве ласточки, небо поднимается все выше и выше, приглашая ввысь и душу человеческую, только необходимо, чтобы ты сумел оторваться от своих бед и болей — действительных или надуманных.

Четырехугольный косматый нос обнюхивает только что вытесанный кол. Вельс-Вальс-Саргис не только хозяйку разгневал, но и хозяина. Надоело гоняться за непоседой, вот и привязал. Теперь можно передохнуть, одно скверно: не знаешь, какую шутку он еще учудить может. Как бы не удавился — к привязи-то не привык. Хмурые взгляды Лауринаса нет-нет да и жмутся к кухоньке. Воинственное настроение старухи после бессонной ночи не обещает ничего хорошего. Тем временем веревка уже натерла собачонке шею, она дергается, подвывает, царапает землю.

— Всегда так. Не желает к новому привыкать. Что человек, что животная на дыбки встает, — переживает Лауринас. И сердится, и жалеет. — Покормить с руки, шелковым бы стал. Но чем, скажите, кормить? Может, знаете?

После беспокойной ночи и у хозяина синие круги под глазами, нездоровый румянец на скулах. В руках молоток и дощечка. Снова будет долбить шляпку гвоздя, неизвестно что в свои удары вкладывая.

— Поди разберись, чем его, дурачка, кормить! Молока не лакает, сала не жрет! — все злее ударяет Лауринас по гвоздю.

— Так ничего и не ел? — озабоченно спрашивает Елена.

— Хозяйка его плитку шоколада оставила, так проглотил.

— Шоколадом, значит, кормите?

Статкус задал свой вопрос под руку, молоток соскочил со шляпки, саданул Лауринаса по пальцу.

— Не дождется! Не дождется он шоколадов-мармеладов! — подул на ударенный палец, неизвестно кому погрозил им. — Мяса не жалко, молока. Но чтобы конфетами? Что я, болван какой? Я колхозник, я за лен Почетную грамоту имею. Волк, бывало, за зиму целую кучу мослов сгрызет. Кто не знает — животное кормить надо. Но шоколадом? — Помолчал и, несколько успокоившись, попросил Елену: — Не сварили бы вы нам супчику?

Елена варила с косточкой, морковкой, картошкой, как человеку. Горстку крупы добавила, зеленью сдобрила. Супчик издалека щекотал нос. Собака сунула морду, поскользнулась, переступила и перевернула мисочку.