Миколас Слуцкис - Древо света

Прошло дня три-четыре, отобрали крепких мужчин. Приехали па грузовике из уезда белоповязочники, толковали о какой-то стройке. Ни прокладываемых дорог, ни строящихся мостов в волости не видать, так, может, в уезде? Не успела осесть подпятая грузовиком пыль, как неподалеку, в карьере за ельником, затрещал пулемет.

Караульные в цель стрелять учатся — так велено было говорить, чтобы женщины не рвали на себе волосы, дети не вопили.

— Поминками, браток, пахнет, — дохнул Лауринасу в ухо табачным дымом Акмонас, оба отошли в сторонку покурить. — Твоя правда.

— Моя? Отвяжись! Знать ничего не знаю.

— Оглох, что ли?

— Мало ли что… — хотел, очень хотел усомниться Лауринас.

— А зачем спирт привезли? Стунджюс-то знает, что делает.

— Спирт, говоришь?

Многое казалось подозрительным и Лауринасу. Тень от сарая. Жужжание насекомых над зарослями крапивы, как гул костельного органа… То же самое было бы здесь и без евреев, но по-другому на это смотрел бы, слушал бы. Зачем, скажем, заворачивает сюда черный автомобиль? На большой гроб похожий… Немец. И не рядовой. С черепом на фуражке…

Улучив момент, Лауринас подошел к старому знакомому, к Абелю.

— Чего ждешь? — сурово спросил он.

Абель сидел в высокой, в рост человека, белене. Целый день молился, хотя по-прежнему сомневался, услышит ли кто его молитвы. Трясущаяся козлиная бородка. Тень в молитвенном облачении.

— Смерти, господин Балюлис.

— Не смеши. Кто к смерти сватается? От нее все бегут.

— Я забыл, что такое смех. Куда мне бежать? Застрелят.

— Дуй мимо меня. Когда буду сапог натягивать… Ноги, черт побери, стер. Такая жара.

Абель усмехнулся, но не обрадовался.

— Не доверяешь? Не знаешь меня?

— Кто господина Балюлиса не знает? Все знают.

— Так чего же упрямишься?

— Старый я, слабый. Куда денусь? А жена с детьми?

— Погоди. Кто это там такой длинный, ровно озимый ржаной колос среди ярового ячменя? Руфка? Здоровый вымахал!

— Ребенок он еще, ребенок.

— Вижу, с каким-то бритоголовым бараном этот твой ребенок толкается. Тесно тут таким.

— А куда им податься, если уйдут? Тут отцы, матери, могилы предков…

— Ну и сказал! По могилам, вишь, соскучился…

— Кладбище — общий наш дом.

— Кончай, Абель. Старикам путь — па кладбищенский холм, молодым — на все четыре стороны! — Прорвалась злоба против тупой покорности. — Ну, бабы, дети, понимаю… Но вы-то, мужики… Неужто позволите, чтобы всех до единого вырезали?

— Говоришь… всех?

— Ничего я не говорю, Абель. Ничего не знаю. Я тебе не говорил, ты не слышал. Возьми вот полбуханки, сыр. Жена шлет.

— Добрая у вас жена. Только чем же мы отблагодарим господина?

— Мы люди, Абель.

В тот вечер Балюлис несколько раз стягивал сапоги. Дул на большой палец и стонал от удовольствия. Кто шел мимо сидящего, прошел. Мало ли кому и по какому делу надо? А когда стемнело, он и сам вместе с Акмонасом смылся. Домой. Осыпающуюся рожь косить.

Когда продирались сквозь густой молодой лесок, выплыла луна. В ее голубом свете мелькнула у Балюлиса мысль, что снова он отрывается от Стунджюса. Эх, было бы это в последний раз!

Через неделю на хуторе появился волостной старшина. Не один, с полицейскими, которые и увели Жайбаса. Якобы для пострадавшего от большевиков хозяина. Другую лошадь — выращенную Балюлисом кобылку — оставили. Пусть скажет спасибо господину Стунджюсу, потому что и такой милости не достоин.

Стунджюс! Вот кто придумал! Отомстил! В самое больное место уколол… На гауптвахту посадили бы, избили за самовольный уход с поста, не так больно было бы. Да что там, он руку бы лучше за коня отдал!

Сам послушно вывел жеребца из стойла. Жайбас крутил шеей, бил копытом, как был обучен, и весь блестел. Сильный, усталости не ведающий конь. Друг. Свистнуть бы — и вырвался из петли, понесся галопом… Еще много лет могли бы они дружить: пахать и сеять. Петронеле в костел возили бы, в свободное время через заборы и кусты скакали, чтоб не забыть ни всаднику, ни коню ощущения счастья от победы над земным притяжением. Полицейский вырвал повод из судорожно сжатой руки Лауринаса, тот затрясся, уперся, волна ярости залила глаза, мир потерял все краски, стал белым-белым. И почему-то не выплывает больше из небытия мать с жалобными, умоляюще стиснутыми губами. Еще мгновение подождет ее и врежет гаду изо всех сил, будь что будет!

— Папа, папа! — шелковым шарфом обвил его детский голосок, и Лауринас увидел подбегающего Пранукаса. И не думай сопротивляться, если жалко тебе Петронеле и детей. Забыл, что ли, как шпарили из пулемета по безропотным, покорным? Посмевшего сжать кулак раздавили бы, как червяка.

Уходя, старшина сунул Лауринасу бумажку.

— Это тебе, — сказал, когда клочок, коснувшись его рукава, опустился на картофельную ботву.

— Что мне с ней делать? — пробормотал Лауринас, сдерживая слезы.

— А что захочешь. Хоть подтирайся!

Жайбас заржал, прощаясь, Лауринас не шелохнулся. Вот и обошел его Стунджюс, во второй раз обошел! Однако не догнал Руфку и его товарищей…

— Трудно дышать, да? — Елена подходит с влажным полотенцем. Когда-то мечтала быть врачом, но отдала жизнь одному человеку. — Не больно? — Осторожно обтирает шею больной.

— Не больно… ничего не больно. Вот только голову повернуть не могу… — тяжело дыша, говорит Петронеле. В комнатке запах пота и лекарств, болезнь впиталась в постельное белье, вещи, стены. Кажется, что и вещам не по себе.

— Возьму-ка и протру пол, а? — Елена опасается, что больная может рассердиться.

— Не н-н-нада…

— Натоптали мы, танцуя вокруг вас кадриль. Да не нарушу я ваш порядок! — горячо уверяет Елена, потому что Петронеле вздрогнула. Вещи старого человека во многом похожи на него, исхудавшего, выдержавшего немало ударов и хворей. Сухие снопики целебных трав, ворохи пожелтевших рецептов в выдвинутом ящике покосившейся тумбочки, пустые пузырьки на подоконнике, в углу стопка потрепанных журналов, на них — клубок черных шерстяных ниток…

— Зонтик, дочка, далеко не засовывай… — Бдительный глаз ревниво следит за каждой перекладываемой вещью. — Не найду потом…

Давно не пользуется этим зонтиком. Да и как его откроешь, если спицы поломаны?

— Не трогаю я его, не трогаю. — Елене как раз пришло в голову выбросить зонтик.

— Я ничего… Ты все хорошо делаешь, — успокаивается старая, но напряжение не уходит, пока тряпка не отжата и не повешена сушиться. Эта уборка для Петронеле настоящая мука.

— Вот и в глазах посветлело, правда? — радуется, обшарив все углы, непрошеная помощница.

— Да уж, конечно… Пол, окно надраила… как на праздник… До следующей пасхи прибираться… не буду… — шутит больная, грудь ее, с трудом вбирающая воздух, вздымает одеяло.