Миколас Слуцкис - Древо света

— Не удержался, кобель, похвастался? Городская потаскушка, вот она кто! Настоящая дама не станет отираться среди пропахших лошадьми мужиков.

Так сурово оценит Балюлене этот его давний молодецкий порыв, разговорившись со Статкусами. Будто не она кричала похоронным голосом: «Белье чистое? Белье-то надел?» — резанула по воздуху ладонью — меня, мол, это и теперь не интересует, как не интересовало тогда! Однако вспыхнула, словно в жилах все еще течет молодая ревнивая кровь. На пухлом, морщинистом, как плетеная корзина, лице вздрагивали губы.

— Дома-то небось кислое молоко хлебала. Тоже мне барыня — с голым задом. Вуальку-то на шляпку, чай, сама и вязала!

Не дождавшись сочувствия, на которое рассчитывала, горячо прибавила:

— Моя двоюродная сестра Шакенайте Зофия… Рядышком стояла, все своими глазами видела!

Казалось, давно надо бы вытащить занозу, полжизни торчавшую в сердце, тупым ножом выковырять само воспоминание о сопернице, однако чем больше старалась, тем отчетливее виделась сеточка, прикрывавшая бессовестные глаза, тем громче слышалось дыхание, распиравшее на груди шелковое платье.

Вот тебе и любовная история: потихоньку распутывал Статкус старинное приключение и удивлялся, что ему это интересно. Озорная уездная дамочка по пути на скачки нарвала васильков и из-за одного этого уже никуда не исчезнет, даже не постареет, наполняя юношеской отвагой ссохшегося старика и не переставая гневить измученную трудами и годами старую женщину? И сколько же это будет продолжаться? Пока руки Балюлиса будут в силах править полудохлой клячей, а глаза Балюлене из-под ладони всматриваться сквозь густые вишни на дорогу?

Надо бы спросить у Елены, подумал он, как привык делать, если вдруг бытовые мелочи загоняли в тупик. Но увидел ее бесстрастную, отметающую все сложности улыбку и понял, что ему будет неинтересен ответ жены. А ведь сам заставил ее быть такой и не потерпел бы другую… И горько усмехнулся над собой.

— Не думайте, я не вру, — испугалась его усмешки и выпучила глаза Балюлене. — Двоюродная сестра Зофия. И еще одна, Морта, подружка моя. Обе свидетельницы… Как та мамзелька Лауринасу на шею вешалась. При всех вешалась!

— Что вы, хозяйка. Вы ведь всегда правду говорите! — бросилась успокаивать ее Елена.

— Как не поверить, — поддержал Статкус, а про себя подумал: фантазия, чистейшая фантазия, невесть что выдумывают старые люди, ровно дети, а ты ломай себе голову над их действительными и мнимыми приключениями. — Вы тут потолкуйте, а я тем временем…

Так и не отыскав предлога, отпрянул от чужой боли, которая едва ли была сильнее, привези Лауринас мамзельку в расшатанной телеге, влекомой медленным Каштаном.

Тем временем Лауринас успел смотаться на мельницу и обратно, словно никогда никаких соблазнов в дороге и не испытывал. Уехал на мешках веселый и приехал веселый на тех же самых мешках. А что еще могло с ним случиться? Ведь отправился ячмень молоть, а не на свидание с молодостью. Тени становились все длиннее, подкрадывался вечер, пора прощения и примирения. С полей, опустевших и местами уже обнаженных, веяло бескрайним простором, заполнят и смягчат его разве что зимние снега. Но пока зима еще за горами, а тут, рядом, словно вознесенный топор палача, миг недолгого, все убывающего дня; и падает срубленное древо света — самое высокое из всех саженых и несаженых деревьев.

Как же короток этот день, господи, да и жизнь, вся жизнь! В вечерний час многим такое на ум приходит, особенно тем, кто в дороге, пусть и недолгой. Но вот встречает путника налитый соками лета, всеми его ароматами сад, даже винная сладость малины полощет пропыленное дорогой горло — за амбаром все зреет и зреет крупная малина, второй месяц не кончается. Уже и мысли иные, и не так страшно поднять глаза в пустое небо. Тут еще долго будет сочиться свет, дольше, чем где бы то ни было; и остается надежда, что на поваленном древе света вновь проклюнутся почки, что оно снова могуче раскинет необъятную крону своих ветвей — мост меж бытием и небытием…

Лауринас распряг еле переставляющего ноги Каштана, напоил и пустил, даже не спутав. Пошатывало и самого — нешуточное дело дорога на мельницу! Однако не присел, пока не прибрал мешков и не выложил шуршащих магазинной бумагой свертков. Около телеги топталась Петронеле, беззлобно поругивая мужа, зачем, мол, взял рыбу (есть еще!), зачем целый батон вареной колбасы (испортится, лето же). Интересовалась и мельником: все тот же, который тогда, помнишь, Лауринас?… Лауринас терпеливо, тоже нисколько не сердясь, отвечал (где уж тому-то, Петроне, старик давно у Авраама трубочкой своей дымит, сын, но тот, бывало, ни горстки, а у этого… Многовато мучицы мимо мешка сыплется!).

— А как он, мельников сын? Красивый? — не отставала Петронеле. — Отец-то красавец был, высоченный.

— Етаритай и етаритай, как скажет наш Линцкус. А что до красоты, то уж куда красив! Нос — что хлебный нож!

Оба расхохотались, довольные веселым разговором и друг другом, будто и не промелькнула между ними мамзелька с вуалькой, легко и скорее всего неожиданно приплывшая через море времени.

Потом Лауринас жевал в летней кухоньке утрешние блины. Очень любил подогретые и обиняком сделал своей Петронеле комплимент: в закусочной тоже-де заказывал блины, так не откусишь, чисто из жести! Наконец Лауринас поднялся, чтобы пригнать домой корову, услышав это. Елена предложила помочь.

— Не на-адо! — посуровели только что улыбавшиеся губы Петронеле. Так же отшила бы и сноху, и любую другую женщину, по неосторожности слишком близко сунувшую нос. Даже сквозь сон, больная, из постели так же отшила бы и лишь потом подумала бы, что позарез нужна помощь. Но смертельно уставший Лауринас не сопротивлялся, пускай сходит. — Не корова у нас, а дьявол. Ударит, с ног собьет! — постепенно смягчилась хозяйка. Сама не могла двинуться с места, измученная дневными трудами и ожиданием.

— Вмажь ей покрепче, ежели брыкаться начнет, не цацкайся. На-ка возьми, — и Лауринас протянул кнут, соблазнительно пахнущий лошадью.

— Ну, совсем сдурел старик! Станет тебе городская барыня кнутом размахивать, ровно какая пастушка! — пристыдила его Петронеле, но не пустилась пилить, изливать застарелую обиду или разочарование, о которых на короткое время забыла. А может, не забыла, отодвинула в сторону. Ведь мог и не вернуться. Мог не вернуться. Статкус вслушивался в эти непроизнесенные слова и не слыхал, как возвращавшаяся с пастбища корова суется то на свекловище, то в ячменя.

Елена после многих лет перерыва присела к вымени, и струйки молока неуверенно зазвенели в ведро. Словно пианино, к которому прикоснулся давно не игравший музыкант.