Миколас Слуцкис - Древо света

Был полдень, светило солнце, но лицо Лауринаса покрылось тенью. Может, облако надвинулось, может, «газик» оставил густой дым.

— Спасибочки! — Расчухавшись, Лауринас побежал было следом, но едва ли председатель мог услышать его. — Я еще не спятил! Еще подождете!

Статкусы не знали, как успокоить старика.

— Шиш, шиш вам всем! — совал он во все стороны дрожащий кулак. — Корову продам, другую, пусть и поменьше, куплю. Нам много молока не нужно. А усадьбу, деревья… Не дождетесь!

Без Петронеле стало по-осеннему темно — ни ближнего, ни дальнего сияния. Статкус нервно жужжал фонариком, но лампочка не накалялась. Свет, пусть и ничтожный, был бы издевательством над Петронеле, отсутствующей в этом доме, в этом мире таинственных шорохов и шепотов, где теперь не слышно ее дыхания. Лишь в углах и под потолком витали еще сны, ее неизменные, жуткие сны. Статкус чувствовал себя нежеланным гостем, спутавшим жизнь старых людей. Не наше ли затянувшееся вторжение подливало масла в огонь, не оно ли стравливало Балюлисов, приближая тем самым печальный исход? Мы были свидетелями — не судьями! — если и судили, то лишь себя, но почему же у нас такое чувство, будто мы без спросу что-то взяли, даже украли на пожарище? Хорошо, что ты деревья сажал, Лауринас. Петронеле сберегла самые нужные слова. А Елена? Не сомневаюсь, найдет, что сказать, когда… А ты сам? Неужели приближается конец, если стараешься угадать то, чего уже никогда не угадаешь?

От мысли, что их с Еленой последний час тоже не за горами, стало тяжко на сердце. Это было не физической болью — бессильной печалью, всепроникающей горечью. Словно держал на коленях маленькую Нерингу, а его девочка, свет его очей, его утешение, вязала и распускала все одну и ту же салфеточку, опустив пахнущую зимней сиренью головку, и не догадывалась, что конечности отца обрублены и объятия его не самое безопасное место в мире. Тряси ее, учи, доказывай, что молодая девушка должна держать голову высоко, вязальный крючок все равно будет нырять в бессмысленно дергающихся пальцах, и бессмысленным будет и аромат сирени, и твое, отец, запоздалое раскаяние…

Елена шевельнулась, разбуженная предчувствиями.

— Не спишь, Йонас? Испугалась я.

— Спи… успокойся. — Он приложил ладонь к ее шее, билась, куда-то спешила беспокойная жилка.

— В те времена, когда ты называл меня Олененком, а сам приезжал на крыше вагона… — Елена глубоко вдохнула, словно им обоим — не только ей — понадобится много воздуха. — Бывало, жду тебя, предчувствую минуту появления, словно у мечты есть свое расписание, и думаю: когда-нибудь, когда люди уже перестанут бояться, какими будут ночи? Белыми, как на Севере?

На широком лбу обозначилась и подрагивала вертикальная морщинка. Как черный жучок, которого он не любил, но который был для него в этот час дороже всех улыбок, включая и улыбку молодости, когда Елена мучительно улыбалась лишь одним уголком губ.

— Спи. Ночью надо спать.

— Сейчас… Интересно, как идут дела у того художника, Иоганнеса?

— Странный парень.

— Нет, Йонялис, нет! — Елена горячо задышала ему в лицо, словно пробивалась к мужу не сквозь темень ночи — сквозь завесу лет. — Он совсем как ты. Ты много лет назад.

— Я вроде бы не нес вздора про деревья?

— Иные времена — иные песни. Разве тогда могли занимать деревья, ведь за людьми смерть ходила. Самого чуть на тот свет у мостика не отправили… Не помнишь? Лежал весь в крови. Между прочим, предатель в тебя стрелял…

— Предатель?

— Чему удивляешься? Жалненас. Убил Ятулиса, а вроде дружком его считался, и сбежал к «болотным». Прошмыгнул сквозь охрану и — к ним…

— Где он сейчас, не знаешь?

— Расстреляли. За особо опасные преступления.

— Да, времена были… Но люди всегда люди, правда?

— Правда. Потому и говорю: похожи вы с Иоганнесом. Он мечтает о деревьях, ты о будущем мечтал, когда болезни, рак победим…

— И сегодня еще до этого далеко.

— Далеко. Но тоскливо было бы жить без мечты, правда?

— Давай спать. — Статкусу послышались шаги. В темноте, не находя себе места, бродил по избе Лауринас. — Может, спросить, не надо ли чего?

— Нет, нет. Дадим ему одному побыть.

И Елена уснула на плече Статкуса, как засыпают в детстве, внезапно сраженная усталостью и теплом, которого никогда вдоволь не получала. Теперь, когда она спала и черты ее таяли, возвращаясь к началу, окутываясь дымкой доброты и преданности, он знал, что когда-нибудь скажет ей. Свет — мучителен, скажет он, так иногда мучителен, что мы крепко смежаем веки, чтобы ничего не видеть, однако свет есть, он неподвластен пасти времени и свидетельствует о нашем родстве всему, что рождается, растет, умирает, но простирает дальше, в Бесконечность, свою тончайшую паутинку…

К утру в саду зашумело, и нетрудно было понять, что отныне дожди станут чаще гостить под этим небом.

Рубя косой мокрую траву, меж деревьями шастал Лауринас. Но столько косил, сколько поглядывал на дорогу. Глаза Елены тоже то и дело отрывались от кастрюли с картошкой. Может, «скорая» привезет хозяйку? Побледневшую, но живую и здоровую?

— Не на-ада! — вывернулась бы из-под руки санитарки Петронеле, крепко сжимая палку — и опора она, и Лауринасу можно погрозить — и, покачиваясь, как битый бурями корабль, направилась бы к своей постоянной пристани — кухоньке. — Не на-ада, — снова заявила бы, покосившись на клокочущий горшок. — Не на-ада!

Это было бы хорошо, слишком хорошо, и с росой испаряются нереальные ожидания. Глаза Елены ищут Статкуса. Он тоже слушает дорогу — не засигналит ли машина Пранаса.

Ни «скорая», ни Пранасов «Москвич» не показываются, хотя сыну сообщили. Все равно день сулит неожиданности. Лауринас вешает косу на колышек в стене хлева и громко заявляет:

— Схожу к Линцкусу за лошадью.

Однако идти не приходится, за гумном стучат копыта, и во дворе появляется Каштан, по-молодому блестя вымытыми дождем боками.

— Ах ты, мой хороший, — оглаживает его Лауринас и ведет туда, где растопырила оглобли телега. Сует мерину охапку сухого сена, чтобы заправился перед дорогой, насыпает ящик яблок.

Итак, дорога. Снова дорога? Не кончились еще дороги Лауринаса Балюлиса?

Оказывается, нет.

— Мне-то собачка подходит, но вот… Петронеле… «…Саргиса не мучай… Пес как пес… только не для нас… колхозников». Саргис, Саргис, ты где?

Прибежал Саргис, волоча мокрую веревку. Высыхала, взъерошивалась шерстка. Бросился к ногам Лауринаса, тот погладил, ухватил за шиворот, забросил на телегу.

— Ну, я на Бальгис поехал, верну барыне. Денег обратно просить не стану, не на-ада, — закончил он совсем как Петронеле.

Крепко ухватив поводья, повернулся к Статкусу:

— Не обидится барыня-то, а?