Эли Люксембург - Десятый голод

Меня повлекло вперед, я шарю в воздухе протянутыми к ней пальцами, словно желая рассеять жуткое видение, но пальцы касаются чего-то твердого и холодного, и облегченная мысль — замурована! Как муравей, как янтарная мушка…

Трясу за плечи бесчувственную Мирьям, трясу, как куклу, и говорю ей слова, в которые сам не верю: «Она совсем не двуглавая, это оптический обман, игра света…» А рядом стоит ее принц и тоже пытается привести ее в чувство. Говорит, как обычно, что-то наукообразное: «Гигантская жеода, форма такая минерального агрегата — замкнутая плоскость… Очнись, Машенька, такое бывает!» Но Мирьям мотает головой, царапает горло скрюченными пальцами, пытается что-то сказать нам, икает и уползает прочь, припадая, как раздавленная кошка.

Нечто странное происходит и с ребе. Он начинает пластаться на скале, весь извивается, душа его словно рвется из тела, душе его тесно. Ребе щупает камни, ласкает их, начинает метаться и воздевать к небу руки: «Из глубины благословляю Тебя… Благословен Ты, Господи, сотворивший чудо сие в древние дни, давший дожить и просуществовать мне до этого дня!»

Фудым же от этой двуглавой и дивного света в кристалле обрел вдруг снова ясность мышления. Они были сродни, как я понимаю, — его Храм в голове и эта женщина времен царя Соломона. Старый Фудым выглядел абсолютно счастливым… Он задавал ребе вопросы: «Где именно в просторах Вселенной находится та планета, откуда извлек Асмодей это странное существо — поразить Соломона, зодчего Первого Иерусалимского храма? И почему пришелицу эту никто не вернул назад?»

Ребе стал помаленьку приходить в себя, он сиял и светился, будто помолодел, и делался все торжественнее, трепетнее. Он говорил Фудыму, что сейчас ответит, сейчас он ему ответит на все вопросы, и бормотал чуть слышно: «Совершенно прав был коллега, это действительно ересь, которая может разрушить рассудок». И вслух уже восхищался: «Вот что значит честь мундира и чистота ордена: не искал славы себе, а наложил на себя цензуру!»

Мы пришли к своему имуществу и легли, и ребе поведал нам всю историю с этой двуглавой. Лань моя, это уже не гематрия, а просто красивая агада. Я думаю, эту историю каждый ребенок в Израиле знает, и, если вам снова скучно, не читайте!

— Итак, Авреймалы, — начал ребе, — предстал однажды перед царем Соломоном князь демонов. «Ты ли тот, о котором все говорят, что он всех мудрее? А не желаешь, покажу тебе нечто, чего ты сроду не видел?» — простер руку к стране Тевель, и появился человек о двух головах. Задрожал Соломон и велел отвести двуглавого в отдельную комнату. Расспросил он его, какого он роду-племени, где обитает, есть ли солнце у них и луна? Пашут ли тоже, жнут ли, как мы, пасут ли стада, молятся ли Господу Богу, как мы, дети Адама? Все разузнал, что хотел, и спрашивает: «Хочешь, конечно, вернуться?» — «Еще бы!» — обрадовался двуглавый. Привели Асмодея, и велел Соломон отправить гостя обратно. «Нет, — сказал Асмодей, — теперь вовеки он не вернется!»

Старик Фудым сидел возле ребе, сладко зажмурив глаза, тихо, блаженно кивая, будто забытое вспоминал, будто сам был свидетелем этой древней, волшебной сцены. Она отчетливо вставала в его памяти, он отпускал странные замечания:

— И тогда, ребе, он остался жить на земле!

— Остался жить на земле, совершенно верно, Авреймалы, и женился на нормальной земной женщине, и та родила ему семерых сыновей: шестеро уродились в мать, а седьмой — о двух головах, как и отец, — уродом… Прошли годы, умер отец, и поднялся между наследниками спор. Он был об имении, ибо тот человек, отец их, посвятил себя землепашеству и быстро сделался богатейшим на свете. Седьмой утверждал, что он о двух головах, что их двое, — в наследстве он требовал две доли!

И снова припомнил старый Фудым, все так же блаженно закрыв глаза, радуясь своей древней, ожившей памяти:

— Все семеро отправились на суд к великому Соломону, и сделал он испытание!

— Именно так — испытание! «Сделаем ему испытание, — сказал Соломон. — Если обе его головы воспринимают одно и то же по-разному — значит, два человека он, а если одинаково — то один». И велел принести горячую воду. Стали лить на одну из голов, а завопили обе: «Мы умираем, мы умираем!..»

Фудым открыл глаза и поглядел на ребе, с которым говорил одним языком, затем четко и ясно вдруг произнес: «Я был Бенайей [27] Бенайя — один из приближенных царя Соломона, исполнявший особые поручения. !» — гордясь при этом неведомо чем.

Сообщение это ребе принял спокойно, но что у него на душе творилось, этого я не знаю.

— Я помню, он пару извлек, Асмодей, — мужчину и женщину! — добавил Фудым. — Но женщину царь велел упрятать! Я был Банаей… — повторил он еще раз. — Он поручил это мне!

— Об этом и говорит коллега: «Иначе бы род людской перевелся, другая бы Тора была!»

Вот и все, моя лань, про зону ядерных испытаний. Теперь вы знаете все! Ах да, почему моя душенька корчилась и на кого похожа была двуглавая? Об этом в другой раз, уж очень устал я!

В эти дни в моей памяти все упорнее, настойчивее возникают лица моих дорогих родителей. Вижу нашу гостиную, устланную коврами… Зимнее, ясное утро… И эта картина не может уже стереться, ничто не может ее заслонить.

В это утро отец отведет меня в Чор-Минор, к ребе Вандалу, моему единственному и безусловному спасителю. Мать же, странно притихшая, прячется от нас на кухне. На столе завтрак: пустая картофельная шурпа, лепешки, горячий зеленый чай. Отец не поднимает глаз от тарелки, отец зовет ее к нам: «Иди, Ципора, сюда, покажи сыну свое лицо, обрадуйся его избавлению!»

Из кухни слышится подчеркнутый звон стаканов, грохот передвигаемой посуды. Тогда отец возвышает голос — признак подступившего раздражения.

Он ей припомнил, как весь этот месяц она покоя ему не давала своими воплями. Ей было тошно видеть, как он сидит дома, сложив якобы руки, и ничего не предпринимает для спасения сына. Она гнала его к зиндану, требуя торчать там дни и ночи, чтобы он рвал с Чингизова живое мясо… Но это бы полбеды, она гнала его ко всем могилам — просить мертвых за сына!

— И вот полюбуйтесь, ходит по дому, словно воды в рот набрала! Словно принесли ей покойника на отпевание, упаси Господи, а не сына родного живым и здоровым!

Не получив из кухни ответа, отец кончает завтракать.

Долго читает молитву, шевеля беззвучно губами. И напоминает матери ребе Птахью, ее знаменитого предка…

Не оттого ли она так расстроена, спросил он язвительно, что в этой истории со спасением сына принял участие ребе Вандал, «этот поляк», как она презрительно о нем отзывается, а не ее предок, ребе Птахья? Конечно, продолжал отец, ты бы хотела, чтобы я не отходил от его склепа и только к нему бы взывал, и, если бы сын пришел домой, ты бы лопалась от счастья и гордости! Ты бы приготовила нам куда более праздничный завтрак, чем эта бурда из мерзлой картошки!