Михаил Вострышев - Старомосковские жители

В зале стояли стеклянные цветные ширмы, висели зеркала и лампы с болтавшимися под ними стаканчиками для стекавшего льняного масла.

Все было у смотрителя так же, как в сотнях других московских гостиных, разве диванчики и кресла были старого фасону и поскрипывали, а вместо настоящих звериных голов на стенах висели какие-то картонные.

Дамы и военные, почувствовав наконец, что вокруг них привычный и удобный мир, привычно разделились на несколько кружков и привычно загалдели в ожидании, когда позовут к столу.

Флигель-адъютант его величества инспектирующий генерал граф Шилковский беседовал со смотрителем пересыльного замка майором Кутасовым, а почетный гражданин купец второй гильдии Лукин и жена московского генерал-губернатора графиня Закревская стояли рядом, первый заискивающе, а вторая кокетливо улыбаясь Шилковскому, и оба время от времени понимающе кивая головами.

Генерал наставлял Кутасова:

— Одеты они у вас, кто во что горазд. И непотребные слова даже в церкви произносят. Я сам слышал, пробираясь к выходу. Пора бы вам применяться к правилам, существующим в Англии и других просвещенных государствах. Петербург уже давно, благодаря заботам его величества, изменил свои тюрьмы. — Генерал говорил быстро и четко, без надменной важности, но весь его вид представлял неподдельную строгость и превосходство. — В столичном губернском замке ни одного грязного пятнышка на стенах, ни малейшего признака ржавчины на замках. Прогулка только по лужайке внутри двора вокруг цветочной клумбы. И все, встретив смотрителя, кланяются ему и опускают глаза. А ваши подымут свои бесстыжие зенки, налитые кровью, и пялятся на тебя, словно супостат перед ними. Вы же в прошлом строевой офицер, так приструните их. Командовать надо, командовать, а не прикидываться отцом родным каждому прохвосту и убийце.

— Командую. — Смотритель тяжело вздохнул и стал жаловаться: — Кажется, и требую с них, что по закону положено, не боле. Так все равно норовят увильнуть, огрызнуться. Много в них нерадения, народ-то все чаще лютый, крови в башке излишек, да и образованных много. Того и гляди взбунтуются.

— Не взбунтуются, если сечь будете. А отпетых, которые других баламутят, разочек сквозь тысячу проведите — впредь наука будет.

— Сечь-то сечем. Да только, ваше сиятельство, они ненадолго затихают. А потом опять дерзят.

— Опять секите.

— И все же это ужасно, — вставила Аграфена Федоровна, — что приходится бить людей. Неужели, граф, нельзя иначе? Как отец Исидор, словом?

— Думаете, графиня, нам их не жалко? — Шилковский направил на Закревскую грустные, совсем не генеральские глаза и развел руками. — Но что поделаешь, народ наш с малолетства привык к труду, и работа в каторге ему в привычку. Только шпицрутены возбуждают в нем страх. Отмени их, и, считай, отменил все уголовные наказания. Да и народ — я много разговаривал с мужиками — сам стоит за экзекуцию. «Совсем молодые от рук отбились. Вы уж посеките их, барин», — умоляют старички.

Генерал раскатисто по-военному рассмеялся. Лукин не менее удало поддержал его, а смотритель, похохатывая, дополнил рассказ:

— У нас в России, графиня, преступники жрут даровой хлеб и не работают. Перестань их сечь — мужики в деревнях возмутятся. Мол, нас и за недоимки, и за всякую всячину розгами потчуют, а этих начальство трогать не смеет. Так мы тоже лучше грабить и резать людишек начнем, а когда поймают, в тюрьме отдохнем. Все лучше, чем на крестьянской работе гробиться.

— Да… — Аграфена Федоровна многозначительно помолчала, но недолго из-за своего южного темперамента. — Но расскажите нам, граф, о Петербурге. Что там?

Она сделала шаг вперед и заняла главенствующее место в кружке, оттеснив Кутасова на второй план, чему тот был несказанно рад.

— Дамы в столице носят слишком длинные платья, поэтому пачкают их на прогулках. — Шилковский с улыбкой ждал реакции на шутку.

— Вы все шутите. — Аграфена Федоровна погрозила ему пальчиком. — Вы мне напоминаете Николая Павловича, когда он еще не был тем, кто он есть сейчас для России. Он тоже любил шутить. — И она мечтательно запрокинула голову, чтобы все разглядели ее длинную шею.

— Он и сейчас не бросил шуток… Но только с дамами, — многозначительно закатив глаза, в другой раз сострил Шилковский.

— И все же расскажите о столице.

— И о государе, — боязливо вставил Лукин.

— Да вот, — вдруг вспомнил Шилковский, — перед самым отъездом ходил смотреть жирафов…

— Ой! Вы счастливчик! Как же они? Как жаль, что у нас их нет.

— В том-то и дело. Почти никто в Петербурге не полюбопытствовал посмотреть. Бедновато у нас в России с просвещенными, интересующимися наукой людьми. — Рассказчик оживился, пропал флигель-адъютант, уступив место увлеченному мальчику. — Кормят их турецкими бобами и клеверным сеном. Особенно у них хороши большие выразительные глаза. В Германии и Франции ездили нарочно за сто верст, чтобы взглянуть на этих редких животных. А из России их вскоре насовсем увозят в Англию, так все равно — лучше в трактире перепьются, но на жирафов не пойдут взглянуть.

— Да, пьют у нас много, — ляпнул Лукин, но поймал строгий взгляд графини и прикусил язык. «Уж лучше молчать, — решил он, — а то введут в конфузию да еще откажут в проволочном заводе».

— Школы, как нам нужны школы, — поправила графиня глупость купчишки. — В Париже уже фонари с проволокой освещают улицы, а мы все по старинке живем.

Генерал еще не слыхал о проволочных фонарях, поэтому смолчал, покивав понимающе головой, и полез за табаком.

— Всемилостивейше пожалована его величеством за усердную службу, — пояснил он о золотой табакерке с портретом дарителя на крышке.

— Очаровательно! — хором воскликнули майор Кутасов, графиня Закревская и купец Лукин.

Во втором кружке отец Исидор успокаивал двух попечительниц, обеспокоенных тем, что русская тюрьма — слишком суровая кара для преступников, совершивших незначительные злодеяния. Два полковника из свиты флигель-адъютанта его величества тоже внимали протоиерею.

— В тюрьме вы встретите громадный запас примеров для современной философии, морали, юриспруденции, знаний о русской национальности. Кое-кто до сих пор считает, что наш простолюдин желает милости к себе. Нет, он жаждет кары за любую провинность, потому что понимает, что всяк человек греховен и ему всегда есть за что идти на муку. Вот недавно был примечательный случай. Странница остановилась ночевать у одного сельского священника. В доме сделался пожар. Все огромное село сгорело. На странницу пало подозрение в зажигательстве. А она возьми и признайся в вине, в коей нимало не была виновата, и была осуждена законом следовать в Сибирь. Она имела случаи после объяснить свое положение, но не хотела ими воспользоваться. Эта русская женщина с радостью шла в каторжную работу и счастьем для себя почитала случай терпеть ради Христа.