Михаил Вострышев - Старомосковские жители

— Мы понимаем, милостивый государь, что вам хочется казаться добрым в глазах арестантов. Наверное, на вашей родине принято в присутствии старшего начальника дерзить и самовольно распоряжаться, но у нас в России должно каждой курице знать свой шесток.

Генералу понравилось, как он сказал: и вежливо, и в то же время строго; поставил докторишку на место. Вон купчишка даже живот подобрал и глаза выпучил — страх чувствует. И поговорка хорошая как-то сама собой подыскалась. Ага, и на докторишку подействовали слова, вон он — растерялся, головой крутит. До чего глупый у него вид. И кто только ставит таких на ответственные должности? Теперь главное — не вступать с ним в переругивание, а, не дослушав, вовремя повернуться и уйти. Эх, тяжела наша служба, чтобы о ней ни судачили разные либералисты-бездельники!..

Гааз спохватился, что и вправду забыл представиться господам. Нехорошо, очень нехорошо вышло. Гнев глаза и ум застил, будь он проклят.

Федор Петрович засуетился, поправил орден и поклонился:

— Простите великодушно, милостивые государи. Побранился нынче, когда этап снаряжали, и до сих пор остыть не могу. Я весьма рад, что вы удостоили своим посещением наш дом скорби и печали… Только уж, ваше сиятельство, — в голосе Гааза, когда он обратился к генералу, появились детская обида и ребяческий пафос, — я буду весьма несчастлив, если, как вы полагаете, я не имею права на усыновление Россией. Какой же я иноземец, ваше сиятельство, коли вся моя жизнь и все мои думы здесь вот заключены?..

Генерала смутила искренность тюремного доктора, ему даже захотелось по-доброму простить его выходку, но нельзя же вечно прощать! Он не удостоил Гааза взглядом и, бросив смотрителю: «Наведите к завтрашнему дню в камере порядок», направился к выходу. И все же душу что-то жгло… Ах да, мальчик!

Уже в дверях генерал обернулся:

— Мальчика переведите в отдельное помещение. Не хватало, чтобы он погряз в этом разврате. Я подам государю прошение о его помиловании.

— Не пойду в отдельную! — заорал мальчонка, уцепившись за Чернявого. — Ба-а-рин, не хочу один!

— Да, это куда уж как скверно одному, без компании, — отозвался какой-то безмятежный дребезжащий голос с нар. — Такая одурь возьмет — в пору черту молиться.

— Ну, хоть в больницу переведите. — Генерал понял, что не смог до конца выдержать характер, и дал еще одну промашку — глянул на Гааза. Но, увидев, что тот сейчас заплачет от радости и, чего доброго, плюхнется на колени благодарить его за мальчишку, поспешно вышел вон.

За ним потянулись остальные, брякая саблями и шурша юбками. Даже Гааз вышел, надеясь все же поблагодарить великодушного инспектора и загладить свою бестактность. Смотритель напоследок приказал, показав караульным на Чернявого:

— В карцер скотину. Трое суток.

Через полчаса камера вновь жила своей обычной жизнью. Английский тюремщик пришел бы в ужас от послаблений русского острога. Большинство резались в карты. Под нарами бывший чиновник огрызком карандаша на папиросной бумаге выводил снимок с трехрублевой ассигнации. Устроившись возле стены на корточках, бывший архиерейский лакей, одетый в черный сюртук и белые подштанники, тыкая пером в черепок с жидкими чернилами, писал под диктовку богатыря Василия письмо. Из далекого темного угла неслась молитва раскольника. Белый как лунь старик, починяя сермягу, рассказывал Илюшке сказку о Лисе Патрикеевне. Молодой рыжебородый бродяга, упершись лбом в решетку окна, надрывно тянул знаменитую арестантскую «Собачку»:

Пение, хохот, говор, ругань, молитва сливались в дикий оркестр, а с крыши доносился весенний гомон воробьев, задиристо наскакивавших друг на друга.

Дворянин! С каким достоинством на Руси носят сие имя! Нареченные им становятся схожими с Ясонами и Гераклами — еще не боги, но уже не человеки. Среди них есть удивительнейшие, непревзойденные личности! И конечно, первая среди них — его величество Николай I, третий сын задушенного в своих покоях его величества Павла I.

Чего только на Руси не устроено за четверть века, как Николай Павлович, усмиривши восставшие полки на Дворцовой площади и повесив зачинщиков, безмятежно правит дарованной ему богом страною! Чиновники первого класса доносили ему, что за время его незабвенной эпохи царствования в России в несколько раз увеличилось содержание офицерам и нижним военным чинам, четверть миллиона раскольников приведены к православию и три четверти миллиона преданы суду, вдвое увеличился кружечный и кошельковый сборы в божьих храмах, почтовых мест стало 738 против 603 в начале царствования, а в библиотеке Генерального штаба находится ныне 66 736 книжных томов, что почти в три раза превосходит их количество в 1825 году. Все это, по словам чиновников первого класса, говорит о неустанной деятельности его императорского величества, изволившего одолеть во время высочайших путешествий, по подсчетам чиновников первого класса, сухим путем 124 486 верст и морем 12 850 верст, из них 114 640 в пределах империи, а 22 696 за границею.

Николай Павлович посещал казармы, школы, храмы, больницы, тюрьмы. И никакая мелочь не ускользала от венценосного инспектора — ни грязное пятно на стене, ни оторванная обшлажная пуговица! Леонтий Васильевич Дубельт, управляющий голубыми жандармскими мундирами России, в восторженном экстазе записывал в альбом: «Велик Николай Павлович, чудо-государь, — какая конституция сравнится с его благодеяниями!» Ему вторит покойный шеф жандармов Александр Христофорович Бенкендорф: «Все гласно выражали единодушное желание, чтобы Николай Павлович поболее берег себя, как единственный оплот России и вместе как страшилище для всех народных волнений».

И монарх неустанно оправдывал доверие своих подчиненных! Рыцарь без страха и сомнений, он года четыре назад решил даже поставить на Рейн триста тысяч русских солдат, узнав, что во Франции начали блажить и колебать престол. Тогда его пыл охладили, объяснив, что в казне нет денег. Но ненадолго! И по сю пору во дворце бушуют: «Выставим четыреста тысяч войска и сокрушим Европу, на это всякий русский даст!» Один генерал даже обещал, что к утру доставит во дворец свой последний серебряный сервиз.

Вот это дело! Вот это преданность! Вот это русская деятельность! А то какой-нибудь начитавшийся Вольтера помещик притащится без особого на то позволения в Петербург и начнет строчить бумаги: мол, желаю отпустить своих крестьян на волю. Кто его просит? Ведь так и до непокорства один шаг. Ведь если рассудить здраво, живем мы мирно, не мудрим; всяк старается исполнять возложенные на него обязанности. Порядок в мыслях, порядок в поступках. Да кто ему позволил раньше царя-батюшки ум свой выказывать?! В вопросы вникать, в которые ему вникать не велено?! Так он и адвокатов захочет в судах завесть? А кто такие были Мирабо, Марат, Робеспьер?.. Так-то! Обойдется Россия без адвокатов и крестьянских вольностей. Главное — исполнять то, что от тебя требуют монарх и закон. Ведь что ни говори, верно, хоть в некотором роде фривольно, подчеркнута суть мироздания на одной остроумной карикатуре. На ней представлены три бутылки. Одна с шампанским, пробка вылетела, искристый фонтан вышибает из бутылки трон, принцев, министров. Это — Франция. Другая с черным пивом, вместе с густой жижей из нее выползают короли, гроссгерцоги, герцоги. Это — Германия. Наконец третья бутылка — с русским пенником. Пробка обтянута крепкой бечевой, и на ней казенная печать с двуглавым орлом. Это, конечно, Россия, которую еще можно сравнить разве что с арлекинским платьем: лоскутки сшиты одной ниткой, и всё славно, красиво держится. Эта нитка есть самодержавие. Выдерни ее — и платье распадется!