Михаил Вострышев - Старомосковские жители

Гааз с удивлением отметил, что ему не только скучно, но и стыдно читать этот жеманный текст. Он поспешил отложить журнал, неодобрительно покачав головой:

«Чушь какая… Сколько живу, ни разу такой вдовушки не встречал. Зато в книгах их с избытком. И все к концу романа, наплакавшись вволю, выходят замуж за красивых, благородных рыцарей. Чушь, мерзкая чушь! Если бы вы знали, какие страдания может вынести и выносит человек! Если бы вы хотели это знать!»

Федор Петрович, забыв про возраст и тучность, рывком расстался с уютным креслом и подошел к окну. Серое утро с ленцой шло на смену промозглой ночи. Голые деревья безжизненно покачивали ветвями на легком ветерке.

«Погодите. Еще немного, и вам станет тепло, заживете всласть. А вот у людей бывает, что даже весна не веселит. Бывает, что ничего уже человеку не нужно, кроме смерти. Это болезнь, которая не лечится ни жестокостью, ни сказкою, а лишь правосудием и милостью. Ах, как нужна повсюду справедливость, чтобы смягчить сердца и успокоить рассудки!.. Но почему я злюсь? — Гааз принялся наводить порядок в шкафчике с лекарствами. — Чем я недоволен? Как я смею не ценить небесного дара, ниспосланного мне судьбой? Да многие ли могут похвастаться тем, что им разрешено приложить к достойному делу все свои телесные и душевные силы? Нет, пусть уж гневаются и печалятся те, кто ложится в гроб, растратив лишь малую крупицу своих сил. А я, счастливец, не смею горевать, у меня всегда есть посильный труд. Вот явлюсь скоро на Страшный суд, и сама матушка Москва за меня там заступится, замолвит доброе словечко за русского немца Фридриха сына Иосифа Гааза».

Федор Петрович застыл в позе полководца-победителя, но тут же смутился и принял обычный вид.

«Гордыня, ай-я-яй, гордыня поганая».

Он осуждающе покачал головой и прошаркал в соседнюю комнату. Здесь, у окна на стареньком сундучке, стояло ведерочко, а в нем плавала веточка вербы. Ее подарила доктору вчера семилетняя Катя. Ровно неделю назад эту девочку Гааз отобрал у торговки, которая привела семилетнюю «воровку» в полицейскую часть, дабы потребовать расправы над нею за украденный калач. Доктор временно поместил девочку-сироту в свою переполненную сверх всякой меры Полицейскую больницу.

Федор Петрович положил на ладонь гибкий тоненький прутик вербы. Голубые глаза заблестели добротой, толстые щеки задрожали от малой радости: вот-вот лопнет почка, выбьется лист, настанет весна — жизнь. И тут же солнце, воздух, вода признают в зеленом ростке меньшого брата. Хорошо бы и для Кати найти человека, который заменил бы ей отца, мать, брата. Нужно, обязательно нужно найти, не то без доброго человека она не справится с жизнью.

Доктор отколупнул несколько пушистых распуколок, аккуратно завернул их в бумажку и сунул в карман. Выезжать было еще рано, со скучным вздохом он опять погрузился в кресло. Но потрепанная, неизвестно как очутившаяся здесь книжечка вдруг показалась увлекательной. Нелепостей и маленьких неправд в ней, конечно, тоже хватало, но по чувству она была искренняя, добронравная. Что первых страниц недоставало, Гаазу даже понравилось: без муторных вступлений и философских обличений в первых же строках говорилось, что суд приговорил убийцу к вечной каторге, а верная невеста решилась стать женой осужденного возлюбленного и отправиться вслед за ним. Федор Петрович уже четверть века по воскресеньям отправлял из Москвы партии арестантов по этапу в Сибирь и многое знал о своих подопечных. Немало ему приходилось видеть жен, которые, часто с малыми детьми, шли за мужьями в каторгу. Его всегда поражала и до слез пронимала простота, с которой русские женщины жертвуют собой. Они считали для себя обязательным принять хоть малую часть страдальческой ноши родного им человека и ничего геройского в своем поступке не замечали. Так деды со своими бабками жили, не нам и менять — отшучивались они.

Особенно Федора Петровича растрогала в книжице сцена венчания. Слезы безостановочно текли по его крупному лицу, когда в тюремной церкви молодая жена поцеловала нареченного мужа в клейменный лоб, а он встал на колени и поклонился ей.

И все же досадно было в таком прочувствованном описании встречать нелепицы. Так, по реформе, утвержденной его императорским величеством Николаем I, предписано накладывать знак бесчестия «кат», а здесь по старинке выжигают «вор». И чем дальше развивалась история, тем нелепиц становилось больше. Автор не знал, что законом запрещено называть арестантов по фамилии, что официально пытка уничтожена в России еще в 1801 году, что монахи и жены священно-церковнослужителей освобождены от телесных наказаний. А прочитав, как наказывают шпицрутенами конвойного солдата, Федор Петрович и вовсе отбросил книгу: «Врут, и этот врет, как все». Вспомнилось виденное, незабываемое и, к несчастью, не столь уж редкое. В который уж раз доктору стало казаться, что это не солдата, а его тогда гнали по «зеленой улице»…

На Девичьем поле выстроена лицом к лицу в две шпалеры сотня бравых русских солдат. Они пока переминаются с ноги на ногу, но не слыхать обычного говорка, прибауток балагуров. Все напряжены, словно через миг их пошлют в штыковую атаку. У каждого в руках, как сейчас у Федора Петровича, прутик, только покрупнее — около вершка толщиной и в сажень длиной, как требует того высочайшая инструкция. Дворяне, или на языке закона «изъятые от телесного наказания», позаимствовали эти прутики-веточки на просвещенном Западе, дабы они явили собою воспитательную меру для «неизъятых».

К шпалерам под усиленной охраной подвели согнутого в три погибели двадцатилетнего мужичонку. Просящие глаза его забегали по рядам братишек, а нижняя губа предательски затряслась. Ее придержать бы хоть плечом, но руки вывернуты вперед и намертво прикручены ремнями к ружьям, что держат за приклады два унтер-офицера. Штыки чуть-чуть не касаются тела, попробуй распрямиться — и оба сразу же войдут в живот. Все сготовлено по военному уставу, все без оплошностей.

— Братцы, помилосердствуйте! — умоляет мужичонка и рыскает по лицам вчерашних товарищей. Ему мучительно необходимо увидеть чьи-нибудь глаза, они подбодрят его, прогонят лютый страх. Но, не встретив ни одного взгляда, мужичонка обмяк и безучастно прошептал: «Быстрее уж».

Вот и в Новодевичьем звонят к ранней обедне, и барабанщик лупит березовыми палочками по телячьей коже. «Трель бьет», как выражаются господа военные. Под эту трель унтеры вошли в проем между шпалерами и медленно потянули за собой приклады ружей. Первые удары со свистом упали на белую кожу крестьянской спины. Мужичонка дернулся вперед, но живот больно кольнули ружейные штыки. Тогда мужичонка попятился, но крепкие унтеры легко пересилили его и размеренно повели, а потом потащили по «зеленой улице», и каждый взмах лозы оставил свой след на мужицкой шкуре. Всего на полста шагов продвинулась странная процессия, а белая спина превратилась в кровавое месиво, и с каждым новым ударом от нее разлетались по сторонам кровяные брызги.