Михаил Вострышев - Старомосковские жители

Тудвасев выскочил из-за прилавка и бухнулся на колени.

— Простите, ваше превосходительство, дурака — не признал вас, туманом зенки мои глупые заволокло. Вот вам, вот вам. — Купец потыкал кулаками себе в глаза.

— Его сиятельство князь Иван Цицианов! — объявил замерший за стулом лакей.

— Не погубите, ваше сиятельство! — завыл Тудвасев, оробев от гневного обличия князя.

Цицианов был стар и хил, тело его уже изготовилось покинуть бренный мир, но глаза, а может, и весь остатний дух пылали старческим сладострастным гневом, не признающим милости.

Лакей подал князю загодя припасенные доску, бумагу, чернила, перо, и Цицианов под жалобные заклинания купца стал выводить дрожащей рукой: «Подателю сей бумаги учинить экзекуцию числом двадцать палок за грубости в разговорах с дворянином. Князь Цицианов».

Князь сложил бумажку и припечатал ее своею печатью.

— Снеси-ка, болван, эту записочку в канцелярию обер-полицмейстера. Там тебе маленькое внушение учинят. — И сиятельный Цицианов залился нездоровым хриплым смешком.

Когда князь, лакей и стул исчезли из лавки, к Тудвасеву заглянуло несколько торговцев с его ряда, уразумевших, что неспроста их соседа посетила столь сановитая особа. Они посочувствовали собрату и отсоветовали рвать княжескую записку. «Тициан не тебя одного на своем маскараде подловил, — объяснил купец, торговавший в начале ряда вдвоем с женою ручными кружевами. — Были, кто не ходил в часть, так им потом вдвое жарче доставалось».

Пришлось оставить лавку на мальчишку и идти кланяться канцелярским служкам, а потом подставлять спину под розги (за неимением палок) задобренного рублем палача.

После экзекуции не столько ныла спина, сколько стало горько, что испорчен хорошо начавшийся день. Тудвасев подумал-подумал, представил, как его с шуточками будут расспрашивать рядские соседи о наказании, и решил не возвращаться сегодня в лавку. Куда податься, он долго не раздумывал. Уж так повелось на Руси, что горе, позор, тоску заливают вином. А тут еще нахлынуло нестерпимое зло, аж к горлу подкатило, и непременно его надо было избыть, извести.

В Бубновой дыре — знаменитом купеческом трактире Бубнова, где Тудвасеву, как постоянному посетителю, полагалась скидка, чем он очень гордился, — стоял гул голосов, в нос бил резкий винный перегар, смешанный с сыростью полуподвала.

— Что прикажете, господин купец? — Половой ловким движением отряхнул залитую вином скатерть и лишь после этого взглянул в лицо новому посетителю. — Ох, да это вы, Петр Васильевич. Не признал, извиняйте. Вы никак с обновой? Хороши сапожки, хороши…

— Слышь, философ, — Тудвасев задвинул ботфорты под стол, — водки живо.

Половой хотел уже побежать, но чутье ему подсказало, что купец желает еще что-то сказать.

— И на подносе чтоб принес. Как человеку!

Тудвасев с отмашкой опустил свой литой кулак на стол. Проворный половой мигом выполнил приказание и потом еще несколько раз повторял заказ. Наконец сегодняшний день стал отдаляться, зло перестало быть столь конкретным, и Тудвасеву захотелось выплеснуть его из своего нутра. Он подошел к соседнему столику, за которым сидели четверо. Один, — судя по одежке, чиновник — что-то писал, остальные — мещане или небогатые купцы — с почтением следили за его ученым занятием. Тудвасева они нарочно не замечали. Тогда он приподнял свою фуражечку, почесал макушку неизвестно откуда появившимся в руке массивным подсвечником и, обращаясь ко всему залу, заметил:

— Пишут! Один дурак пишет, а три скота подписывать будут!

Некоторые посетители обратили внимание на Тудвасева, но четверо, про которых он говорил, делали вид, что их эти слова не касаются.

Тудвасев пошел на новый приступ:

— Не желаете ли, чтобы я разбил ваши физиономии? — Он дурашливо улыбнулся и поцеловал подсвечник.

Чиновник оторвался от бумаги и поднял удивленное лицо. Именно он-то со своим пером и раздражал купца.

— Не желаете ли, чтобы я начал с вас, строкулист вонючий?

— Прекратите! — Вдруг незнамо откуда перед Тудвасевым появился тщедушный субъект в поношенном фраке. Он весь трясся то ли от страха, что ввязался не в свое дело, то ли от благородства. — Вы не имеете права делать дерзости! Вы сейчас же должны просить у них прощение.

— Или он сейчас же исчезнет, или я плюну ему в нос, — объявил Тудвасев и, паясничая, стал надвигаться на тщедушного субъекта.

— Вы не посмеете! — закричал тот и затопал от бессилия ножками. — Попробуйте! Попробуйте!

Тудвасев удивленно хмыкнул и плюнул ему в лицо. Тщедушный субъект застыл, не зная, как ответить на столь низкое оскорбление.

— Философ! — крикнул Тудвасев половому. — Убери этого крючка, не то я ему плюху дам.

— Дайте! Дайте! — вышел из столбняка оскорбленный и завизжал истошно.

Тудвасев хотел было съездить ему по уху, но передумал и заорал на весь трактир:

— А ну, кто со мной, поднимайся! Седай по коням — плачу-у-у! Философ, лошадей живо!

Немного погодя извозчичий поезд из дюжины пролеток и калиберов несся через Каменный мост к двухэтажному трактиру «Волчья долина», про который шла дурная слава как о притоне всякого темного люда, где нередки грабежи и убийства. Впереди, в дрожках в обнимку с лихачом, на макушке которого красовалась маленькая фуражечка, летел купец третьей гильдии Петр Тудвасев.

Московский простолюдин просыпается рано — в четыре часа утра, — когда колокола зазвонят к заутрене. Богомольная баба спешит в приходскую церковь, бакалейщик собирается в свою лавку, ванька-извозчик запрягает старого коняшку в сани, нищие и кликуши пробираются к законным местам на паперти. Московский фабричный в эти минуты досматривает последний сон, с ленцой потягивается на полатях, откладывая минуту, когда придется поторапливаться к станку, — ему нет нужды заниматься хозяйством и молитвой, горемыке, променявшему крестьянский уклад жизни на тяжелый урочный труд.

Для поденщиков, артельщиков, мастеровых, всех тех, кого дворяне прозвали подлым народом, с раннего утра до темноты длится трудовой день. Не успеют мужики насладиться коротким ночным отдыхом, как вновь зазвонят к заутрене, а значит, надо натягивать на белое изнуренное тело нанковый зипун и впрягаться в нескончаемую непосильную работу.

По-иному проходит день у московской чистой публики, как дворяне именуют сами себя. Здесь просыпаются, когда уже отзвонят к поздней обедне, после полудня, и далее тянется жизнь, заведенная раз и навсегда, заполненная трапезами, ездой и разговорами. Сегодня — завтрак, визиты, обед в Благородном собрании, музыкальный концерт, бал, ужин, карты. Завтра — завтрак, визиты, обед в Английском клубе, благотворительная лотерея, маскарад, ужин, карты. Здесь вы видите веселые, довольные собой лица и фраки темно-малинового цвета, украшенные металлическими пуговицами, цветные жилеты и панталоны, разнородные галстуки с отчаянными узлами, удивительные бакенбарды; желтые, голубые, зеленые, пунцовые, полосатые, клетчатые платья, громадные чепцы и токи, свежие, здоровые, круглые, румяные лица, плоские, вздернутые кверху носики, маленькие ножки и толстые пухлые ноги, от которых лопаются атласные башмаки…