Илья Ильф - Полное собрание сочинений в одном томе

Если укладка бетонной одежды мостовой по величественности и грохоту может сравниться со спектаклем театра МОСПС, то заливка улицы асфальтом, работа тонкая, чистая и полная нюансов, скорее приближается к спектаклю Художественного театра.

Нет уже дьяволов с чанами, в которых кипит асфальт. И белый угарный дым не подымается уже больше к окнам четвертых этажей. Сухой и горячий асфальт в порошке привозят на грузовиках, разравнивают граблями и сейчас же прессуют маленькими катками.

Сперва он выглядит, как паюсная икра, жирный, зернистый и мягкий. Потом его посыпают песком и снова прессуют. Через два по свежей мостовой уже катятся автомобили, оставляя на асфальте европейские пятна бензина и масла.

Одни извозчики недовольны.

Впрочем, они всегда недовольны. Как видно, прогресс в транспорте органически им противен. Они были недовольны, когда появился первый трамвай, они проклинали первый автомобиль, они воротят бороды от дорожных машин. Все это несет им скорую и вполне заслуженную гибель.

С горя они запрашивают 15 рубликов до Рязанского вокзала. Извозчичье жало ранит так больно, что этой каретой прошлого пользуются только в крайних случаях. На извозчиках ездят только:

а) роженицы;

б) железнодорожные пассажиры с багажом и

в) пьяные.

Но и эта клиентура скоро ускользнет от извозчиков, и наша страна лишится почти последних признаков так называемой «матушки-России». Уже в извозчичьем стане началось разложение. Наиболее молодые и прогрессивные извозчики обучаются шоферскому делу.

В горячей дискуссии о том, что нужнее для Москвы – метро или автобус – мнения резко разделились. Образовались лагери метрополистов и автобусианцев.

Метрополисты полагали, что только метро может спасти Москву. Автобусианцы же утверждали, что были мы без метро, и никакого метро нам не надо, хватит автобусов.

Одни лишь извозчики с прямолинейностью старых николаевских высказались и против метро, и против автобусов. Заодно они высказались против трамвая и такси.

Извозчики, мол, и сами решат великую транспортную проблему. Но Моссовет нашел четвертое решение:

– И метро и автобус!

Юный техник Глобусятников безмерно тосковал.

«Все что-то делают, – думал он, сжимая в руке рейсфедер, – один я что-то ничего не делаю. Как это нехорошо! Как это несовременно!»

Положение действительно было напряженное.

Техник Сенека объявил себя мобилизованным до конца пятилетки.

Химик Иглецов ревностно участвовал в буксире.

Все знакомые, как говорится, перешли на новые рельсы, работали на новых началах. И этого Глобусятников, работавший на старых началах и рельсах, никак не мог понять.

– Ну, зачем вам, – спрашивал он Сенеку, – зачем вам было объявлять себя мобилизованным?

– У нас прорыв, – бодро отвечал Сенека, – это позор. Надо бороться. Какие могут быть разговоры, если прорыв?

Остальные отвечали в том же роде. И даже спрашивали Глобусятникова, что он лично делает для выполнения промфинплана.

На это юный техник ничего не отвечал, над промфинпланом он не задумывался.

А жизнь подносила все новые неожиданности.

Металлург Антизайцев премию от своего изобретения в размере ста пятидесяти рублей положил в сберкассу на свое имя и уже был отмечен в кооперативной прессе как примерный вкладчик-пайщик.

Уже и пожилой инженер Ангорский-Сибирский что-то изобрел, от чего-то отказался и также был отмечен в экономической прессе.

А Глобусятников все еще ничего не делал. Наконец его осенило.

– Файна, – сказал он жене, – с завтрашнего дня я перехожу на новые рельсы. Довольно мне отставать от темпов.

– Что это тебе даст? – спросила практичная жена.

– Не беспокойся. Все будет в порядке.

И на другой день юный техник явился в свое заводоуправление.

– С этой минуты объявляю себя мобилизованным, – заявил он.

– И прекрасно, – сказали на заводе. – Давно пора.

– Объявляю себя мобилизованным на борьбу с прорывом.

– И чудесно. Давно бы так.

– На борьбу с прорывом, – закончил юный Глобусятников, – на заводе «Атлет».

– Как? А мы-то что? У нас ведь прорыв тоже, слава богу, не маленький.

– Там больше, – сказал Глобусятников.

И начальство, пораженное стремлением техника помочь промышленности, отпустило его.

На заводе «Атлет» был больше не только прорыв. Было больше и жалованье.

– Видишь, Файнетта, – говорил Глобусятников жене. – Все можно сочетать: жалованье и общественное лицо. Надо это только делать с уменьем. Вот у нас бюджет и увеличился на пятьдесят семь рублей с копейками. Да уж бог с ними, с этими копейками, зачем их считать? Я человек не мелочный.

Через месяц Файна-Файнетта сказала:

– Котик, жизнь безумно дорожает!

– Объявляю себя мобилизованным, – сразу ответил техник. – Мне шурин говорил, что я дурак. На заводе «Атлет» мне платят двести девяносто рублей, в то время как на «Котловане» мне легко дадут триста сорок.

То же самое объявил Глобусятников заводоуправлению «Атлета», умолчав, конечно, о разнице в окладах.

– Объявляю себя… – кричал он. – Там прорыв… Я не могу отставать от темпов.

Техника пришлось отпустить.

И уже ничего не тревожило борца с прорывами.

– Что мне, – говорит он, – химик Иглецов! Подумаешь, участвует в буксире. Я больше сделал. Если нужно будет, я себя не пожалею, не пощажу. Если понадобится, даже жену мобилизую. Она, кстати, довольно прилично печатает на машинке. Самоуком дошла. А вы мне тычете инженера Ступенского! Еще неизвестно, кто больше сделал для блага. Может, я больше сделал! И даже наверно больше!..

О несправедливости судьбы лучше всех на свете знал Виталий Капитулов.

Несмотря на молодые сравнительно годы, Виталий был лысоват. Уже в этом он замечал какое-то несправедливое к себе отношение.

– У нас всегда так, – говорил он, горько усмехаясь. – Не умеют у нас беречь людей. Довели культурную единицу до лысины. Живи я спокойно, разве ж у меня была бы лысина? Да я же был бы страшно волосатый!

И никто не удивлялся этим словам. Все привыкли к тому, что Виталий вечно жаловался на окружающих.

Утром, встав с постели после крепкого десятичасового сна, Виталий говорил жене:

– Удивительно, как это у нас не умеют ценить людей, просто не умеют бережно относиться к человеку. Не умеют и не хотят!

– Ладно, ладно, – отвечала жена.

– И ты такая же, как все. Не даешь мне договорить, развить свою мысль. Вчера Огородниковы до одиннадцати жарили на гармошке и совершенно меня измучили. Ну конечно, пока жив человек, на него никто внимания не обращает. Вот когда умру, тогда поймут, какого человека потеряли, какую культурную единицу не уберегли!