Ринат Валиуллин - Безумие белых ночей

Шила.

— Вы кто? — почувствовал я ее нежную руку у себя на шее.

— Весна, — ответил мне ее голос. Я смотрел на шахматы, расставленные передо мной. Я решал очередную задачку из учебника, обычная зарядка для мозгов. Шахматы служили неплохими батарейками. Как только я погружался в этот клетчатый мир, где каждая фигура сидела в своей клетке, то лучше начинал понимать ценность своей свободы.

— Если бы я ее только встретил, я бы не дал ей опомниться. Я бы забросал ее комплиментами и цветами, как могилу своего одиночества, — поймал я руку жены у себя на шее, продолжая смотреть на доску.

— Я пришла.

— Я вас сразу узнал. Позвольте представиться, я кот. Мартовский. Давайте жить слитно, — двигал я пешку то так, то этак, чтобы получить преимущество. Задаче нужен был мат в три хода.

— Не с глаголами пишется раздельно.

— Но почему? — вернул я пешку в исходное.

— Я замужем, хотя до сих пор не могу в это поверить. Вот в чем заключается мое недоверие к тебе.

— По-моему, ты начинаешь торговаться. Но в одном ты права, всякая связь с мужчиной расценивалась как падение прежней цены.

— И насколько мы дешевеем?

— Ну, если машины в год теряют десять процентов своей стоимости. Думаю, так же и женщины, после каждого мужчины.

— Ты скажи, что им еще после каждого надо делать ТО.

— Лучше страховаться, тогда можно обойтись и без него.

Кухня напомнила о себе. Чайник засвистел, будто судья, который, увидев нарушение правил, решил остановить мою игру… Я посмотрел на жену: «Выключишь?» «Сам ставил, сам выключай», — увидел я в ее глазах. Тогда я отодвинул шахматы в сторону и скоро оказался на кухне. Выключил плиту и взял чайник за ручку, он начал жаловаться, всхлипывая эмоциями, словно малыш, которого не брали в игру взрослые. Я ополоснул кипятком заварочный чайник, бросил туда чай и пару листочков мяты. Залил фарфор до краев и накрыл крышкой.

— Вот настырная, не хотела брать трубку, я же сказала старосте, что болею, — не хотела оставаться одна в комнате жена и пришла через пару минут ко мне.

— Я думал, тебя любовник домогается, — разлил я чай по чашкам.

— Ты что, тогда я бы сразу ответила. А эта дозвонилась, с пятой попытки. Как я ее узнаю, эту студентку?

— Может, дать тебе плакат?

— Тогда они точно поверят, что я на больничном.

— А зачем она тебе, эта студентка?

— Зачет поставить.

— А, ну тогда она сама тебя узнает, даже не сомневайся, — снова улыбнулся я ее косичкам.

«А я все время сомневаюсь. Даже не знаю, почему. Как-то все хлипко, будто не мое, будто живу не своей жизнью, а моя где-то там впереди, счастливая, полная, с румянцем», — взяла в руки чашку Шила, абсолютно не отдавая себе в этом отчета, пригубила, обожглась и выругалась.

— Что ты все время строишь из себя?

— Не знаю. Хотела бы виллу, на самом деле как была пристройкой к тебе, так и осталась.

— Тебе не нравится наш очаг? — отвернулся я от Шилы к окну. «Дом будто проблема, как стоял, так и стоит, глобальный, а ты, каким бы ты ни был свободным, должен в нем жить. Преувеличиваешь, стоит только взглянуть в окно, в принципе, окно и есть увеличительное стекло. Ты разглядываешь медленно молекулы погоды, механизмы машин, микросхемы людей и их микрочипы — детей. Ты видишь в окне то, что никогда не смог бы увидеть без его лупы. Ночью окно увеличивает Луну. Днем — Солнце».

— Нагулялся?

Я оторвался от окна и посмотрел на жену:

— Ага. Захотелось развеяться.

— Как там?

— Питер любит делиться впечатлениями.

Разговаривая со мной, Шила присматривала за собой в зеркало. «Чем больше одиночества в душе, тем чаще женщина смотрится в зеркало. Оно, в принципе тоже окно, которое преувеличивает эго. Я увидел в отражении лицо жены, будто фото в альбоме, который листало само время. Время тычется пальцами стрелок в фото и смеется над теми, что были совсем другими. Молодыми. Я вроде как оставался им. Мне так казалось все время, всем так кажется, и Шиле сейчас, наверное, тоже».

— Ну сколько можно зеркалу показывать свое лицо. Что ты там ищешь?

— Свою привлекательность. Но, к сожалению, люди не молодеют, тем более женщины.

— Перестань торговаться. Еще как молодеют, особенно весной.

— Да, но комплименты все дороже.

— Бери мои, они дешевле.

— Твои я уже знаю, свеженького ничего нет?

— Дай мне подумать.

— Мне некогда.

— Что за спешка?

— Если честно, я хочу совратить тебя.

— Каким образом?

— Своим, — села мне на колени Шила, и я почувствовал тепло ее ляжек своими бедрами. Будто солнце взошло над последними, и скоро растение рванет к верху, к этому самому солнцу, сильное, твердое и проникновенное.

На кухне царила духовка, в которой испекли что-то очень интимное: Шила сидела на моих ногах ко мне спиной, я держался за ее грудь. Голова Шилы лежала на моем плече, я целовал ее шею сквозь длинные, потные от волнения и страсти волосы, которые текли словно из душа широкой шелковой струей на наши тела: «Будь я вампиром, прокусил бы и выпил всю ее любовь без остатка. Но я не вампир, я муж. Я не что иное, как свойство порочного круга жизни».

В понедельник решила начать новую жизнь с пробежки. Когда будильник мне перезвонил во второй раз, я повернулась на бок, посмотрела на своего мужчину, он крепко спал. Мне тоже не хотелось вставать. Чтобы хоть как-то успокоить совесть, я начала бегать глазами по контуру его профиля. Мужественный ландшафт говорил о том, что жизнь его не была сахаром. Со мной-то, конечно. Всегда было тяжело с женщинами, которых кто-то оставил в неопределенности. У них сердца закрыты. А всему виной верность, когда она еще преобразуется в недоверие. Стоило ли так рано просыпаться, чтобы думать о нем. О том, след которого исчез черт знает когда. Точнее, след остался, много следов, будто топтался намеренно. Исчезло тело.

А тут еще внутренний голос: «Мне кажется, ты придаешь понедельнику слишком большое внимание. Он, как всякий тонкий психолог, отлично этим пользуется. А между тем ведь можно на него просто забить: не пойти на работу, отключить телефон и спать, пока не наступят лучшие времена: не восемь утра, как сейчас, а двенадцать, мне кажется, двенадцать — отличное время для первого завтрака».

А рано утром, когда в ее теле был самый сон, я просыпался и трепал ей в уши всякую ерунду: «Ты мой розовый какишок». Она смеялась: «Что, что ты сказал?» — «Я еще ничего не сказал, а тебе уже смешно». — «Как ты меня назвал?» — «Розовый какишок». — «Я думала, петушок», — снова засмеялась она сладко и сонно. «Не, какишок, когда ты смеешься, ты так сопишь, будто заводишь двигатель своих крыльев, я про ноздри». — «Ты про мой нос? Не нравится — не смотри». — «Какишкам нельзя волноваться, им надо спать». — «Опять будешь изменять мне с кофе». — «Да, ты спи», — целовал я и мял ее груди. Потом, понимая, что мне уже не уснуть, вставал и шел к кофе.