Иван Охлобыстин - Небылицы и думы [litres]

Все эти характеристики можно уместить в русское слово «воля», истинный смысл которого понятен только мне и моим соотечественникам.

А смысл для других ужасен.

Это сверкающее кружево из принципа квантовой неопределенности и припадочных песен ницшеанского Заратустры. Это невозможно контролировать. Этому можно только приносить ритуальные жертвы в надежде, что «это» не коснется вас.

Мне душно в Европе при абсолютном понимании мной красоты и гармонии западной цивилизации. С болезненной печалью я признаюсь самому себе в непреодолимом желании уничтожить это прекрасное произведение человеческой культуры. Избавиться от него самому и освободить остальных, чтобы и они могли насладиться тем, что доступно видеть и чувствовать мне.

Нет, я люблю людей, всех без исключения, в том числе и европейцев. Я не хочу сделать им плохо, и, доведись мне пожертвовать собственной жизнью ради жизни чужеродного ребенка, скорее всего, я бы так и поступил, а если бы не смог, то всю оставшуюся жизнь презирал бы и ненавидел себя.

Но факт остается фактом: очерченные западной культурой границы существования человеческой личности лишают логики само существование личности. Подчиняют бесконечное содержание конечной форме. Выхолащивают таинство взаимоотношения самосознания и Вселенной до уровня кредитного резюме. Дерзают устанавливать законы дозволенного мне, что, в свою очередь, инстинктивно провоцирует меня на нарушение этих законов, невыносимых для моей внутренней свободы.

Между мной и Вселенной не должно стоять ничего. Только поручение пойти туда, не знаю куда, и найти то, не знаю что, я могу принять как задачу, соответствующую уровню моей личности.

И нигде, кроме России, я не чувствую возможности эту задачу решить. Только ее истерзанные дороги ведут к заветной цели, только в ее полузаброшенных деревнях настигает опьянение утробного покоя, только ее неброская природа таит в себе всю полноту цветовой гаммы, доступной человеческому глазу.

Как же это можно объяснить?

Можно ли этим с кем-нибудь поделиться?

Боюсь, это не имеет смысла, как не имеет смысла пробовать завоевать Россию – она присно питается победителями. Они – ее любимое блюдо. Сотни тысяч героев, когда-либо предпринявших попытку бросить ей вызов, сейчас сверкают веселыми искорками в глазах чумазых ребятишек, жгущих в придорожных оврагах костры из прошлогодних листьев, играют ямочками на щеках провинциальных кокеток, столетиями сводящих с ума лощеных европейских кавалеров, но всегда предпочитающих им своих вонючих мужей – алкашей и драчунов.

Нет, моей Родине нет объяснения в тех понятийных символах, на которых утверждается вся остальная человеческая цивилизация.

Моя Родина находится на самой границе этой цивилизации, а сразу за ней – бездна, озаряемая вспышками сверхновых звезд, каждая из которых породит еще бесчисленное количество других цивилизаций, и так было и так будет всегда. Пожалуй – это единственная постоянная Планка русского мира.

Спрашиваю. Всегда спрашиваю. Поднимаю глаза к бездне заоблачной и спрашиваю: все ли правильно, Господи? Не перегибаю ли палку в своей убежденности, что Ты, Господи, направляешь стопы мои, и если что, то не допустишь, Господи, пересечь незримую черту между желаемым и действительным?!

Закрываю глаза, вслушиваюсь в звонкую тишину своей души, жду – может, услышу остерегающий глас: нет, Иван, много на себя берешь, место свое забываешь. Не слышу. Значит ли это, что правильно я понял идею образа и подобия? Если да, то где предел моего могущества? Что мне мешает проложить дорогу между мирами, выбрать из предложенной бесконечности мир, в котором мне лучше всего? Разве что собственное непостоянство мешает. Сегодня я стираю со щеки умиленную слезу от вида новорожденного младенца, завтра я с удовольствием направлю половину ядерного боезапаса, если еще не сгнил, конечно, на соседний континент, позвоню в ООН и посоветую, пока ракеты не долетели, сообщить мировому сообществу, что вторую половину к ним пульну, если хоть одна вражеская ракета до моей Родины доберется. Мол, мимо вас все равно полетят, сбивайте, коды знаете, в одном военном блоке состоите, а китайцы сами сообразят. Смекалистые они.

Что я за человек?! И неужели я один такой, неужели все остальные на одной эмоции резонируют? Не похоже. И что получается? Нельзя нам на волю. Сами себя на пазлы разложим. Хошь не хошь, рабская участь – вот оно счастье! Принять кандалы как украшение. Тем более что и песни уже написаны. Причем лучшие из песен. Помните «По диким степям Забайкалья…» и еще на два сборника для караоке в MP3.

Иное дело – на кого горбатиться? На дядю не втыкает. Дядя из того же дерьма, что и я, сделан. Мало того: я о дяде задумываюсь, а дядя обо мне – нет. Чужой мне дядя и родным становиться не торопится. И мне чужой, и детям моим чужой будет. Со мной дело ясное, но дети?! Дядя по Лондонам своих распихал, а моим придется рано или поздно разворованную Отчизну восстанавливать. Сырья надолго не хватит, и так третий десяток у природы на иждивении.

Так что с кандалами я, пожалуй, поторопился. Надо с хозяином определиться. А по факту миропомазания и кандалы в вериги переименовать можно. Они – синонимы. Только в первые тебя насильно заковывают, а в другие ты сам просишься.

А как же свобода? Какая, пардоньте, свобода! От чего свобода? От гражданской ответственности? От родительских обязанностей?! От половой ориентации?! От здравого смысла?! Назовите мне хоть одного абсолютно свободного человека. Что?! Нету! Все от чего-то зависимы. И не стоит предлагать дозами. Свобода ни на кокаин, ни на дороги не делится. Либо свободен, либо нет.

Есть только одна форма свободы – свобода от греха. И вот мы опять входим в зону парадоксов: чтобы стать по-настоящему свободным, необходимо приковать себя намертво к скале обязательств. Так, чтобы дышалось через силу. Чтобы себе даже мысли не принадлежали. Чтобы твое «хочу» без остатка растворилось в твоем же «нужно». Но в твоем. Осознанно твоем. Чего никогда не добиться, если ангелы не скажут или на худой конец император не приказал. Но мы же пока даже возможности не допускаем, что это реально. Потому что не свободны от подростково-гормонального желания, хоть ты вывернись, быть свободными.

«Софистика!» – хмыкнет кто-то. Правильно – она. Ажурная вязь причин и следствий, ищущая не смысла, а мелодии.

Но о каком смысле может идти речь, если смысл жизни – в жизни самой? Разве это не очевидно?

Каждый раз одно и то же: уезжаешь со Святой Горы топленым солнцем горным серпантином, мимо ультрамариновой глади морской безбрежности, слушаешь A Swallow in the Sun и тоскливо думаешь: «Господи, зачем? Зачем я туда возвращаюсь?» И едешь дальше.